Он пробормотал что-то себе под нос и вышел. Мария Федоровна, посмотрев на темную Неву, перекрестилась: «Господи, убереги нас от всякой беды, прошу тебя. Вразуми сына моего, прости его, что пролил он кровь невинных людей».

Дверь заскрипела, и он услышал осторожный голос Бенкендорфа: «Ваше величество, ее превосходительство Евгения Петровна Воронцова-Вельяминова».

Она стояла на пороге гостиной - маленькая, хрупкая, в траурном шелке, на прямые плечи был наброшен соболий палантин. Прекрасное лицо было бледным, как там, на Сенатской площади, рыжие волосы, стянутые пышным узлом,  украшены ободком из черных гагатов.

-Я просто хочу, чтобы меня любили, - горько подумал Николай. «Чтобы кто-то…, она…, меня выслушал. Просто выслушал».

-Ваше величество, - она сделала глубокий реверанс.

-Евгения Петровна, - Николай помолчал. «Евгения Петровна, вы помните, в Писании, про царя Саула? И когда дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взяв гусли, играл,  и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него. Евгения Петровна, - он почувствовал, что подсвечник в его руке, дрожит, - поиграйте мне, пожалуйста».

Женщина, молча, села за кабинетный рояль. Николаю показалось, что в ее лазоревых глазах стоят слезы. Он услышал начало той сонаты, которую уже знал, - медленное, магическое, завораживающее. Император  повернулся к окну. Небо очистилось, над городом взошла луна, - яркая, блестящая. Николай увидел вдалеке, за наплавным мостом, что вел на Васильевский остров, черные проруби. Солдаты все еще копошились на льду. Он поставил подсвечник на мраморный подоконник: «Господи, прости меня. Но я не мог, не мог иначе».

Она все играла, император смотрел на бесконечное, освещенное звездами пространство снега. Когда она закончила, и сидела, выпрямив спину, положив руки на клавиши, Николай сглотнул: «Спасибо, Евгения Петровна. Я вас видел сегодня на Сенатской площади. Вас и вашу матушку».

-Да, - у нее был хрупкий, ломкий, высокий голос. «Мы пришли туда, чтобы увещевать их, ваше величество. Чтобы не пролилась кровь».

-Поиграйте мне еще, - попросил он. «Тоже…, месье Бетховена»

Император сразу узнал мелодию - он слышал эту симфонию в Большом театре, еще при жизни старшего брата. «Она ее переложила для фортепьяно, - понял Николай, - Господи, как красиво. Господи, я не могу, не могу. Мне больше ничего не надо, только бы она меня любила. Пожалуйста. Теперь я понимаю, почему Константин отрекся от престола. Я тоже отрекусь».

Музыка закончилась. Николай заставил свой голос не дрожать: «Евгения Петровна…, Ваш муж, полковник Воронцов-Вельяминов, находится в числе руководителей заговора, имевшего своей целью свержение законной власти в Империи Российской».

Она молчала, положив пальцы на клавиши. Рыжая прядь, выбившаяся из прически, спускалась на белую шею, на палантин из темного соболя.

-Евгения Петровна, - он подошел к роялю, и поставил подсвечник на крышку. «В ваших силах сделать так, чтобы  ваш муж не испытал ненужных мук. Вы женщина, мать…, - Николай осекся. Лазоревые, сухие глаза смотрели на него - твердо и прямо.

-Я ничего  вам не скажу, - спокойно ответила женщина. «Моя семья не имеет никакого отношения к заговору . Хотите, - она поднялась, - хотите, допрашивайте меня, отправьте меня в крепость, но не трогайте моих родителей, родителей моего мужа…, Они старые люди».

-Евгения Петровна, - император положил руку на ее плечо, и женщина отпрянула, - Евгения Петровна, вы меня не так поняли…, Будьте милостивы, сжальтесь надо мной…, - Николай, внезапно, опустился на колени, и увидел, как она брезгливо дернула губами .

Он шептал ей что-то, - лихорадочно, бессвязно, - шептал, целуя ее тонкие пальцы, что любит ее, любил всегда, что не может жить без нее, и что стоит ей только сказать, - ее муж будет освобожден от суда и следствия. «Все равно, - отчаянно подумал Николай, - все равно, она будет мне благодарна. Пусть живет, мне до него никакого дела нет. Мне ни до чего нет дела, только до нее».

Он услышал звук удара и схватился за горящую щеку. У нее была тяжелая рука. «Презрен тот суверен, - раздув ноздри, сказала женщина, - который, пользуясь слабостью подданного, хочет украсть у него то, что ему, монарху, не принадлежит». Николай так и стоял на коленях. Юджиния посмотрела на него,  - сверху вниз: «Я скорее умру, чем поступлюсь своей честью, и честью своей семьи, ваше величество. Прощайте».

Зашуршал шелк, он вдохнул запах жасмина, и, услышав, как закрывается дверь,  поднялся. Луна все сияла - равнодушно, безжалостно. Николай постоял просто так, сжимая в пальцах подсвечник, а потом крикнул: «Александр Христофорович!»

Он увидел в дверях темную тень: «Пусть ее превосходительство Воронцову-Вельяминову отвезут домой. Слежки с квартиры не снимать. С  них станется, они сына своего могут спрятать так, что мы его никогда не найдем. Далее,  - он передал Бенкендорфу подсвечник, -  если его удастся арестовать на Украине, пусть везут сюда в кандалах. И в кандалах же держат в крепости. Я сейчас приду, продолжим допросы, - он проследил за спиной Бенкендорфа.

Остановившись посреди кабинета, глядя на шпиль собора, блестевший в свете луны, Николай пообещал себе: «Я их всех раздавлю. Уничтожу. До последнего отпрыска. Не будет больше никаких Воронцовых-Вельяминовых. И ее, - он сжал кулак и грохнул по жалобно зазвеневшим клавишам рояля, - тоже не будет. Ни ее, ни ее семьи».

Он оправил мундир. Пригладив волосы, Николай пошел вниз, в подвалы дворца, куда привозили арестованных.

В камере гауптвахты было сыро, пахло плесенью.  Петя прислушался к дыханию спящих людей: «До Любавич мы доберемся, здесь недалеко. Реб Довбер нас приютит, оденемся нищими и дойдем до столицы. Но ведь нельзя людей бросать. Мы договорились - начинать восстание, как только придут вести из Санкт-Петербурга. Николай должен уже был назначить дату присяги, не будет он с этим тянуть».

Его арестовали прямо в гостиной у Муравьева-Апостола, когда он и Сергей пили чай. Джоанна еще не вернулась из Тульчина. Слушая приказ, что им читал командир Черниговского полка Гебель, Петя сказал себе: «Ничего, пока Пестель и она на свободе, солдаты поднимутся, можно не сомневаться».

Джоанна уже говорила по-русски, с акцентом, медленно, но говорила. Она устроила маленький класс для солдат - тайно, в доме Муравьева-Апостола. Рядовые приходили туда в свои отпускные часы. Муравьев-Апостол считал это блажью, и усмехался: «Мадам де Лу, русский солдат будет подчиняться приказам командира, это у него в крови. Грамота им совсем не нужна».

-Это очень непредусмотрительно, подполковник, - холодно ответила ему Джоанна. «Зачем вы хотите устроить революцию, если так наплевательски относитесь к собственному народу? Преступно бросать под картечь людей, если вы им не объяснили,  за что они будут сражаться».

Петя отдал Гебелю шпагу: «Это просто недоразумение, ваше превосходительство. Я уверен, оно скоро разрешится».

-Солдаты ее любят, - отчего-то улыбнулся Петя, глядя на тусклый, зимний рассвет, что вставал в зарешеченном окошке гауптвахты. «Иванной Ивановной называют». Он вспомнил, как еще до отъезда в Тульчин, Пестель, смешливо, сказал: «Вы, мадам де Лу, похожи на Жанну д’Арк. Она, должно быть, такая была. Только ведь Орлеанская дева - простолюдинка, а вы, отчего так хорошо с народом сходитесь? У вас голубая кровь, привилегия происхождения…»

-Это не привилегия, а бремя, - отрезала Джоанна. «Люди нашего круга должны быть вдесятеро более ответственны за свои слова и поступки. Нет большего позора для аристократа, чем неуважение к тем, кого случай поместил на низшие ступени социальной лестницы. Впрочем, - она пожала острыми плечами в темном, простом платье, - в этом и состоит наше предназначение, господа. Разрушить сословные границы и построить на их обломках новое общество, общество равных людей».