— Быстро, — ответил Федор, помолчав. «Быстро, Лизавета». Золотистый лист березы, кружась, упал ей на колени, и Лиза, смеясь, приложила его к щеке — сухой, напоенный полуденным теплом.

Ксения бросила щеглу зерен и, просунув палец сквозь медные прутья клетки, ласково сказала: «Скоро и уедем отсюда, милый мой. На воле будем жить. Хочешь на волю?»

Птица наклонила голову набок и засвистела.

— Все хотят, — рассмеялась Ксения, подойдя к окну кельи. «Какая осень хорошая, — подумала женщина. «Вот бы на Покров еще тепло было, после венчания можно в лес пойти, там грибами пахнет, листвой палой, сесть у ручейка и просто за руки держаться».

Она вспомнила веселый, еще зеленый лес у Троице-Сергиевой лавры и прохладу воды у себя под ногами. «Как там, да, — Ксения чуть покраснела. «Господи, скорей бы Федор Петрович приехал. Обвенчаемся на Волге, и я там останусь. Еще и война эта, вон, из-за поляков пришлось сюда из Москвы бежать. Ну да закончится все, и он меня увезет».

Ксения распахнула ставни и присела на белокаменный, широкий подоконник. «И листья вон, — нежно подумала девушка, — золотые какие, по всему двору лежат».

Мерно, гулко забил колокол, женщина перекрестилась и вздрогнула — деревянные, высокие ворота монастыря со скрипом раскрывались.

Всадник на вороном коне спешился, и, поклонившись настоятельнице, что-то коротко сказал, указывая на кельи.

Ксения быстро задышала, и, закрыв окно, прислонилась к стене. Сердце застучало, и она, подняв руки, невольно оправила черный апостольник.

— Засов опущу, — подумала женщина, глядя на боковую келью — крохотную, с широкой, аккуратно застеленной лавкой. «Никто и не заметит. Ничего, что быстро. Господи, как я скучала, как скучала, с Успения же не виделись».

Она, на мгновение, приложила ладонь к животу. «Как повенчаемся, сразу травы брошу пить, — твердо сказала себе Ксения. «Деток буду рожать — много, — она улыбнулась и тут же ахнула — дверь в келью отворилась.

— Здравствуй, Ксеньюшка, — сказал тихо Федор, глядя на нее. «Господи, — он прикрыл на мгновение глаза, — помоги мне. Но нельзя, нельзя иначе. Вон, и морщинки у нее уже.

Тридцать лет следующим годом, да».

— Федор Петрович, — она робко, нежно, улыбнулась. «Будто рябь на воде речной, — подумал мужчина, — и глаза эти, Господи, ну хоша бы она не смотрела так».

Он вспомнил испуганный, растерянный голос: «Федор Петрович, может, не надо…, То ведь дитя, Богом данное, да и люблю я вас — больше жизни самой, знаете вы».

— Я тогда присел на лавку, — он все еще стоял на пороге, — и погладил ее по голове: «Ну не надо, девочка, не убивайся, так. Кто тебя с ребенком защитит, коли со мной что случится?

Будут у нас еще, дети, будут». А она приподнялась, головой к моей груди припала и плачет:

«Господи, то ведь грех какой, да и боюсь я».

— Заберет, — подумала Ксения, отрываясь от стены, вдыхая его запах — железо, порох, дым костра. «Вот прямо сейчас и заберет. Господи, да я босая за ним пойду — хоша куда угодно.

Даже и венчаться не надо — пусть хоша как, только бы с ним быть».

— Ксеньюшка, — он, наконец, шагнул в келью и опустил засов. «Жена моя нашлась, Лизавета Петровна, и дочка — тако же. Живы они, и здоровы. Я попрощаться приехал, девочка».

Она пошатнулась, и Федор подумал: «Господи, да что же я делаю?»

— Федор Петрович, — женщина упала на колени, — я прошу вас, пожалуйста! Я кем угодно для вас буду, кем хотите, только заберите меня!»

— Нет, — подумала Ксения, закусив рукав рясы, глухо рыдая, раскачиваясь из стороны в сторону, — нет, я не верю. Это все сон, морок. Сейчас я открою глаза, и все будет по-старому.

— Не надо, девочка, — Федор, было протянул к ней руку, но опустил ее. «Не надо. Прости меня, пожалуйста. Спасибо тебе».

Апостольник сбился на сторону, темные косы упали ей на спину, и, она, подняв заплаканное лицо, шепотом сказала: «Федор Петрович, ну хоша один раз, пожалуйста, не уходите так, я не могу, не могу без вас жить».

— Нельзя, девочка, — коротко ответил он. «Прощай».

Засов поднялся, дверь заскрипела, и Ксения упала на каменный пол кельи. Федор посмотрел на дергающиеся плечи, и, сжав зубы, выйдя в пустой, прохладный коридор, — прислонился к стене, закрыв лицо руками.

— Как это там Пожарский мне сказал? — он чуть дернул щекой. «Пущай теперь Ксения Борисовна до смерти из монастыря не выйдет, она еще баба молодая, рожать может, еще чего не хватало, чтобы женился на ней кто-то. Нам и Маринкиного ублюдка достаточно, нечего страну в смуту опять ввергать».

— Да не выйдет, — Федор вздохнул и посмотрел на тяжелую, мощную дверь кельи. Услышав глухие, горькие рыдания, он, на мгновение, поморщился, как от боли, и медленно пошел к выходу — в сияющий, теплый осенний полдень.

Ксения заставила себя подняться и вдруг охнула, — резкая, острая боль скрутила низ живота.

Она едва слышно застонала, и, пошарив за иконой Богоматери, что висела в красном углу, — осторожно, бережно достала истрепанный рисунок.

Высокая, темноволосая девушка стояла, чуть обернувшись, едва заметно улыбаясь. «Федя, — сказала Ксения, прижав тонкую бумагу к щеке, — Федя, любимый мой, ну как же так? Как мне жить-то теперь, без тебя?»

В щель ставен было видно, как он садится на коня. Ксения посмотрела вслед его рыжей голове, и, скорчившись на лавке, кусая губы, не отводя глаз от рисунка, вдруг шепнула:

«Отомщу».

Мирьям приподняла подол бархатного платья, и, открыв калитку, огибая лужи, подошла к двери чистенького, небольшого домика. Деревянные ставни были закрыты, дождь, — бесконечный, мелкий, холодный, — поливал траву во дворе, пузырился на воде узкого, серого канала. К мокрой, крохотной пристани была привязана раскачивающаяся под ветром с моря лодка.

— Как зябко, — подумала Мирьям, снимая перчатки, дыша на пальцы. «Что за год — как прошлой осенью дожди начались, так и не прекращаются. Зима, конечно, мягкая была, детки не болели почти, но как промозгло, как промозгло».

Она посмотрела на гнущиеся, мотающиеся ветви деревьев, и, вздохнув — решительно повернула медную ручку двери.

В маленькой кухне жарко горел очаг. Мирьям взглянула на новые пеленки, развешанные по спинкам стульев, и позвала: «Я тут!»

— Слышу! — отозвался женский голос из соседней комнаты. «Все хорошо, болит, но не сильно.

Я сейчас допишу кое-что и буду ходить, обещаю. Просто я тут подумала…, - голос прервался и Мирьям, сложив пеленки, сняла с очага медный котел, и вылила горячую воду в миску.

— Ты обещала больше ничего не писать, — сказала она сердито, толкнув дверь комнаты ногой.

— Жаль терять время, — отозвалась женщина, что стояла, в одной короткой, холщовой рубашке, наклонившись над столом.

Мирьям перегнулась через ее плечо и прочла: «Таким образом, после открытия синьором Галилеем и герром Марием лун Юпитера мы можем считать доказанным тот факт, что они обращаются вокруг своей материнской планеты, а та, в свою очередь, — вращается вокруг нашего Солнца.

Однако, при всем уважении к покойному герру Тихо Браге, я не могу признать созданную им геоцентрическую модель нашей солнечной системы — правильной. Наша планета является не центром мира, а таким же спутником Солнца, как и другие, уже известные нам небесные тела.

Более того, как доказали мои наблюдения, то, что описал ас-Суфи в своей «Книге неподвижных звезд», как «небольшую туманность», на самом деле явялется огромной звездной системой. Мне удалось вычислить ее диаметр, а также рассчитать время обращения спутников Юпитера вокруг этой планеты.

Перейдем к математическим выкладкам…, - Мирьям вынула перо из руки женщины и ворчливо сказала: «Вот родим, и сразу перейдем».

— Я могу тебе диктовать, — сквозь зубы, тяжело дыша, отозвалась Констанца. «Хотя нет, там сложно, лучше я сама, потом». Она посмотрела вниз и спросила: «Долго еще?»