Хосе посмотрел на закрытую дверь и вдруг похолодел.

— Папа! — услышал он далекий, детский голос. Маленькие кулачки отчаянно стучали в прочную, толстую дверь. — Папа! — Ребенок кричал, а потом, устав, всхлипывая, свернулся в клубочек на дощатом полу.

Хосе почувствовал мягкую, ласковую ладонь на своем лбу, и откуда-то издалека донесся нежный голос: «Пойдем, сыночек. Возьми немножко игрушек, и пойдем».

Мирьям оторвала лицо от его плеча и неслышно спросила: «Ты плачешь? Что, что такое?»

— Я вспомнил, — Хосе все смотрел на дверь. — Он нас выгнал из дома, с мамой. Сказал, чтобы мы уходили, а сам заперся. Я так кричал, так просил его выйти…

— А потом, — мужчина помолчал, — нам некуда было деться, и мы ночевали в поле, на окраине города. Я ходил и подбирал отбросы, — чтобы мама поела, она ведь носила дитя, — а мама их мне отдавала, я ведь был голоден… Так что, — он едва слышно выругался сквозь зубы, — правильно твой отец сделал, что его убил, я должен быть благодарен.

В наступившем молчании было слышно, как ветер шелестит листьями деревьев на канале.

— Я его сын, — вдруг сказал Хосе. — Мирьям, почему, почему так? Значит, и я тоже — могу быть таким?

Женщина взяла его лицо в ладони, и твердо сказала:

— Нет, Хосе. Ты никогда, никогда таким не будешь. Я знаю. Иначе бы я тебя не любила.

— Пойдем, — он потянул ее за руку. «Я больше не могу, Мирьям, я тебя так давно не видел.

Пожалуйста, — он поцеловал ее, — глубоко, нежно, сильно. Она вдруг, заплакав, сказала: «Я не хочу, не хочу больше расставаться с тобой, — никогда».

— Не расстанемся, я обещаю тебе, — Хосе распустил ее косы. Каштановые, мягкие волосы упали волной на его руки, запахло травами, и Мирьям сказала, пряча лицо: «Может быть, не надо… Ну, пока. Ведь мы не знаем, Хосе. А если что, — я выпью потом снадобье…»

— Ничего ты пить не будешь, — неожиданно жестко сказал он. — Хватит. Не позволю тебе себя калечить, и так уже… — он посмотрел на заплаканное лицо жены. Мирьям пробормотала: «Но как, это ведь будет….»

Хосе вдруг улыбнулся, и обнял ее — сильно, ласково.

— Твоя мама учила меня читать, — сказал он тихо, — и, когда мы пришли навестить ее в тюрьме, отдала мне мешочек печенья — чтобы я поел. А ведь подумай, Мирьям, я не был ее ребенком, совсем нет. Отец меня воспитал и выучил — а кто я был для него? Сирота, полукровка, без рода, без племени? Тетя Марта вырастила мою сестру, Полли — как свою дочь. Так что же я буду за человек, что за мужчина, если не сделаю того же самого?

— Ты будешь его ненавидеть, — Мирьям всхлипнула. — И я тоже. Я не смогу, не смогу. И мы не будем знать, чей это ребенок.

— Не говори ерунды, — он поцеловал белую, нежную шею и стал медленно расшнуровывать ее корсет. — Сейчас я тебя уложу в постель, и это будет наш ребенок. Мальчик. Или девочка, — спохватившись, добавил Хосе, целуя ее карие глаза. — В общем, все равно, конечно. И мы будем его любить, как же иначе?

В его руках она вся была — как жемчуг, самый нежный, самый теплый. «Как хорошо, — подумала Мирьям. «Господи, как хорошо, спасибо тебе».

Хосе на мгновение прервался и усмехнувшись, добавил:

— А если этот мерзавец и вправду появится в Старом Свете — то его здесь же и зароют в землю, обещаю тебе. Иди ко мне, — мужчина поднял ее на руки, — иди, любовь моя.

Она кричала, — освобождено, счастливо, — а потом, обнимая его, не в силах отпустить, сказала: «Надо сундуки разобрать».

— Не надо, — Хосе повернул ее к себе спиной и провел губами по выступающей дорожке позвоночника. — И посуду кипятить не надо. Вообще, — он рассмеялся, целуя ее бедро, нежно раздвигая ноги, — надо потом только принести мне какой-нибудь еды, и все. Но ни в коем случае не одеваться, слышишь?

— Да, — простонала женщина. — Не буду, нет…

— А завтра, — Хосе зарылся лицом в ее волосы, — пойдем к бабушке и дедушке. Потом разберем сундуки. Потом я поработаю, и ты тоже. Потом окажемся здесь, — он провел рукой по шелковой простыне, — и так будет всегда. А теперь дай мне заняться тем, о чем я мечтал одинокими ночами в Италии, — он рассмеялся и Мирьям, плача от радости, спросила: «Часто мечтал?»

— Каждую ночь, — сквозь зубы сказал Хосе и Мирьям, вцепившись пальцами в шелк простыни, комкая его, шепнула: «Я люблю тебя!»

На белоснежной, льняной, отделанной кружевом скатерти, в массивных серебряных канделябрах, горели высокие свечи.

Белла отломила кусок от круглой, чуть подгоревшей лепешки и сказала: «Очень вкусно! А в Гааге мне понравилось, сейчас еще в Лейден с бабушкой поедем, а потом — в Париж».

— А следующей зимой опять к нам, — донья Хана внесла серебряное блюдо с мясом и со значением посмотрела на Мирьям. Та чуть покраснела, и, пожала маленькую руку Марфы, что лежала на подлокотнике кресла.

Женщина поправила шелковую подушку у себя за спиной, и рассмеялась: «Все-таки, дон Исаак, отлично вы это придумали — возлежать на трапезе».

— Как свободные люди, миссис Марта, — старик отпил из бокала, и, сказал: «Все-таки нет ничего лучше домашнего вина. И вы подумайте, — он на мгновение прикрыл глаза, — Эфраим сейчас в Лондоне празднует, Двора, его старшая — в Ливорно, Моше — в Антверпене…»

Хосе взял его за руку: «На Святой Земле, дедушка, в Кракове…»

— На Москве, — вдруг, тихо, сказала Мирьям, глядя на темную воду Зингеля за окном. «Кузен мой, Элияху — на Москве, сейчас, наверное. Только бы все было хорошо, тетя Марта».

— Будет, — уверенно сказала женщина, и улыбнувшись, подмигнула Белле: «Ну, ты тут самая младшая, дон Исаак, донья Хана, можно? Она всю неделю слова учила, что ей Мирьям с собой дала. Ну, про ночь, что отличается от всех других ночей».

— Ну отчего же нельзя? — донья Хана присела рядом с мужем, и, Белла, покраснев, вскинув зеленые глаза, запела, — нежным, высоким голосом: «Ма ништана ха-лайла ха-зе ми-коль ха-лейлот…»

Теплый, весенний ветер чуть шевелил огоньки свечей, и Марфа, слушая внучку, откинувшись на спинку кресла, — едва заметно, мимолетно улыбнулась.

В избу вползал серый, неверный, холодный рассвет. Юноша, что лежал на лавке, заворочался, неслышно зевнул, и, поднявшись на локте, оглядел еще темную горницу.

Пахло вчерашними щами, потом, на дощатом полу грудой была навалена влажная, непросохшая одежда.

— Степы, жаль, нет, — Петя Воронцов-Вельяминов потянулся и закинул руки за голову. «Он бы тут быстро все вычистил, он у нас брезгливый, как кошка, грязь за версту видит. Блинов бы испек, а то который день — пустыми щами пробавляемся. Да ладно, пусть себе в Нижнем Новгороде сидит, там, в Благовещенском монастыре, безопаснее».

Армяк, под которым лежал человек, зашевелился, и Петя, увидев белокурую, растрепанную голову, сварливо сказал: «Спал бы ты, еще, Михайло, вон, батюшка и не вернулся пока».

— Ехать надо, — Скопин-Шуйский зевнул, и потер голубые, усталые глаза. «И так, Петя, покуда до Москвы доберусь, — дня три пройдет, а Василий Иванович самолично меня видеть хочет, читал же ты грамоту от него».

Петя поднялся, и, нырнув рыжей головой в грязную, кое-как зашитую рубаху, сказал: «Я тогда хоша чего тебе в дорогу соберу, перекусишь».

Дверь сеней заскрипела, и в горницу шагнул огромный, словно медведь, одетый в невидный кафтан, рыжий мужик.

— Выдь, Михайло, — коротко велел Федор Воронцов-Вельяминов, — разговор у меня до тебя есть. Петька, ты щей хоть подогрей, я всю ночь в грязи ползал, хоша и пустые, а все равно — поем.

На заброшенном дворе, у покосившегося забора валялись кучи гнилой стружки, в тени еще лежали плоские сугробы оплывающего, ноздреватого снега.

— Так, — Федор опустился на бревно, — ты там скажи, кому надо, в Москве, что их тут как бы ни тысячи две. Поляки кишмя кишат, и татарская стража — тако же. А куда они дальше двинуться хотят — это я, Михайло, выведаю, обещаю тебе.

Юноша сел рядом, и Федор, посмотрев на упрямый очерк его подбородка, подумал: