— Тихо, — сказала Марфа, засовывая ему в рот свою шаль, — тихо, капитан Энрикес.

Он грязно выругался, тяжело дыша. «Сучка, — сказал Энрикес, плача от боли, — это была страсть…

— Страсть, — задумчиво повторила Марфа и ударила его между ног носком потрепанной, грубой туфли. Капитан взвыл и стал кататься по полу.

— Думаю, вам теперь нескоро захочется ей предаваться, — Марфа навела на него пистолет.

«Убирайтесь вон, и если я узнаю, что вы хоть одной ногой ступили на землю Старого Света, с вами случится то же, что и с покойным Питером Лавом. Помните это». Она еще раз ударила его между ног, — хлестко, сильно, — и вышла.

Белла открыла дверь и ахнула: «Бабушка, что это?».

— Маленькая коллекция капитана Энрикеса, — Марфа втащила в переднюю корзину с бумагами, от которых резко пахло рыбой. «Я сейчас все сожгу, и поднимусь к вам».

— Но тут…, - Белла непонимающе посмотрела на женщину, — тут так много…

— Я забрала у его стряпчего все, — спокойно ответила Марфа, проходя на кухню. «Так, на всякий случай». Она бросила пожелтевшие, исписанные листы в очаг, пламя взвилось вверх, и Белла взглянув на черные хлопья, что кружились в воздухе, тихо проговорила: «Спасибо, бабушка. А…

Марфа взяла кочергу и подбросила в очаг еще бумаг. «Он больше не появится в Старом Свете. Сбегай к донье Хане, возьми у нее бутылку их вина, я согрею немножко для Мирьям.

Ты одежду Хосе привела в порядок?»

Белла кивнула и бабушка, усмехнувшись, вдохнув запах гари, распахнула ставни шире.

Мелкий дождь поливал ухоженный сад, с кустами роз и крохотной клумбой.

— Скамейку надо поставить, — пробормотала Марфа. «Летом тут хорошо будет. Ну, что стоишь, иди, нам еще потом убирать все».

Белла повернулась и тут в дверь постучали. Марфа отодвинула ее, и, приняв от гонца письмо, отпустила его с медной монетой.

Она пробежала глазами записку, и вдруг улыбнулась: «Неси вино и поднимайся в опочивальню».

— Милая, — услышала Мирьям нежный голос, — все хорошо. Мы больше никогда его не увидим, — женщина почувствовала ласковую руку у себя на лбу. «И вот, Хосе записку прислал, он заехал в Лейден — сделать доклад в университете, — и завтра к вечеру будет здесь. А мы с Беллой сегодня убираться начнем».

— Тетя, — женщина нашла ее пальцы и вытерла ими свое заплаканное лицо, — тетя, Хосе теперь со мной развестись надо будет, иначе нельзя…

Марфа вздохнула, и, приподняв племянницу, устроила ее удобнее. «Хосе твой больше жизни тебя любит, — тихо сказала она, гладя каштановые косы. «И никогда, никогда тебя не бросит. Сейчас Белла вина принесет, вашего, и я все расскажу».

Девушки слушали, сидя на постели, и, Мирьям, наконец, сказала: «Как же это получается?

Папа спас маму от костра не потому, что он ее любил? А в песне…

Марфа закатила глаза: «На то и песня, дорогая моя. А отец твой, — она внезапно, мимолетно улыбнулась, — не такой человек был, чтобы позволить кого-то за веру жечь».

— Да он и на Москве, — Марфа взяла руку племянницы, — тоже, человека, хорошего человека из монастырской тюрьмы спас, вместе с отцом моим. Тоже его там — за веру держали. А уж потом только, — женщина рассмеялась, — мама твоя на «Святую Марию» нанялась.

Мирьям взглянула в большое венецианское зеркало, что стояло напротив кровати, и, увидев свои большие, заплаканные, распухшие глаза, вдруг подумала: «Все равно. Скажу Хосе, а там — все равно».

— И дядя Джованни все это подтвердит, — добавила Марфа. «Он ведь тоже там был, и тоже — твою маму спасал. И не волнуйтесь, — она посмотрела на девушек, — дон Исаак и донья Хана, как не знали ничего, так и не узнают».

— А Хосе? — вдруг спросила Белла. «Он же сын Мендеса, бабушка, и он тоже — ничего не знает?»

Марфа встала, и, глядя на девушек, сказала: «Нет. Дядя Джованни ему не все сказал, решил, что не надо мальчику такое слышать».

— Теперь надо, — Мирьям нашла руку сестры и прижала ее к щеке. «Только, бабушка, я сама с ним поговорю, ладно?».

Женщина посмотрела на заходящее солнце в окне и поднялась с кровати, — в одной длинной, холщовой рубашке. «Белла, — попросила она, — согрей мне воды, надо помыться. Я потом схожу кое-куда, ну, когда стемнеет».

Сестра, было, открыла рот, но, поймав взгляд бабушки, кивнув головой, — выскользнула в коридор.

— Я Беллу завтра в Гаагу отвезу, — Марфа обняла племянницу, — и к празднику вашему вернемся. Помни, — она поцеловала белую, мягкую щеку, — твой муж все поймет.

Мирьям вдруг присела на кровать, и, сцепив длинные пальцы, сказала: «Тетя, а ведь Хосе — ему очень тяжело будет, ну, о Мендесе узнать».

— То сын, а то отец, — проворчала Марфа, убираясь. «Знает же Хосе, что Мендес и его мать вместе жили — знает. Вот и это тоже, — она приостановилась с платьем Мирьям в руках, — узнает. Хочешь, я ему скажу?

— Нет, — Мирьям взяла платье и разложила его на кровати, — я сама, тетя. Я смогу.

Марфа открыла окно пошире, впустив в комнату свежий, вечерний воздух и замерла — дождь прекратился, по Зингелю медленно плыла какая-то лодка, и она увидела, как, с порога дома Кардозо, машет ей рукой донья Хана.

— Уже лучше, — крикнула Марфа. «Завтра на вызовы пойдет!»

Она обернулась на племянницу, что, опустив ноги в медный таз с теплой водой, аккуратно, серебряными маленькими ножницами, подстригала ногти, и твердо повторила: «Уже лучше».

Мирьям оглядела выскобленную кухню, и, взяв плетеную корзину, стала складывать в нее фаянсовые тарелки. «Так, — подумала она, — еще стеклянную посуду сходить, окунуть, а серебро — прокипятить. И донье Хане надо помочь, хоть на празднике нас всего шестеро будет, а все равно — не надо ей самой на кухне стоять».

Она, было, подхватила корзину, но услышала в открытые ставни кухни веселый, знакомый голос с канала: «Вот тут и швартуйтесь, да, сейчас разгружать будем!»

Женщина опустила тарелки, и, глубоко вздохнув, спрятав под чепец не прикрытые по-домашнему волосы, — вышла на крыльцо.

Он выскочил на поросший нежной, молодой травой берег Зингеля, и, взбежав наверх, взяв ее руки в свои, наклонившись, — прижался к ним губами.

— Дома, — подумал Хосе. «От нее свежестью пахнет. Счастье мое, девочка моя, как я по ней скучал. Все, больше никуда и никогда один не уеду — буду брать ее с собой, и детей тоже. Как я ее люблю, как люблю».

Он поднял темные глаза и рассмеялся: «Не надо плакать, все, все, я тут, я с тобой. Смотри, — он потянулся, и стер слезу со щеки, — я привез нам новых книг, и тебе — инструменты хорошие, зеркала, кюретки, ножи…

Мирьям все стояла, глядя на него, а потом, взяла мужа за руку: «Хосе, мне тебе надо что-то сказать. Пойдем».

— Хорошо, — хмыкнул он, и, увидев ее побледневшее лицо, обеспокоенно подумал: «Да что случилось? Я ее осматривал перед отъездом, и бабушку с дедушкой тоже, все здоровы был. Пациентка умерла, или ребенок? У нее умирали уже, ну, что тут делать, мы же не всесильны. Или, — он даже приостановился на мгновение, — папа? Нет, нет, только не это, Анита с Пьетро еще маленькие совсем. Но Мирьям бы мне написала…»

Мирьям закрыла дверь опочивальни и тяжело, глубоко вздохнула, посмотрев на мужа:

«Похудел. Ну конечно, он хоть и хорошо готовит, да времени у него там не было, ел кое-как».

— Иди-ка сюда, — решительно сказал Хосе, потянув ее к большому креслу. Он усадил жену к себе на колени, и, поцеловав, велел: «Рассказывай».

Он слушал, а потом, прервав ее, сбросив чепец с головы, прижал к своему плечу. «Тебе надо со мной развестись, — услышал он сдавленный всхлип. «После такого. Ты не волнуйся, я уеду».

— Редкостная глупость, — коротко ответил Хосе, слыша, как стучит ее сердце — коротко, прерывисто.

— Но раввины говорят, — она вытерла нос о его камзол. «Что нельзя… А я не могла, не могла иначе, бабушка и дедушка не пережили бы…

— Я знаю, что говорят раввины, — терпеливо сказал он. — Я четыре года учился. А еще я знаю, что никто за меня не будет решать — что мне делать, и как поступать. Это дело только моей совести, Мирьям.