— Я солгал, милая моя. Я так часто делаю. Тот пакет, что ты сожгла, — так красиво и достойно, у меня даже слезы на глазах появились, — так вот, — его рука раздвинула ноги женщины, — у моего стряпчего есть еще две копии. Тоже заверенные. Не придешь в порт — они отправятся в дом Кардозо. А сейчас ложись на спину, обними меня, и скажи, как ты меня любишь.

— Вот так, — он одобрительно рассмеялся, разглядывая ее сверху, — правильно, моя милая. А потом я тебя поставлю на четвереньки, я знаю, тебе так нравится. Мне тоже.

Мирьям почувствовала его в себе и застонала, краснея, отворачивая лицо, ощущая слезы на глазах.

— Незачем стесняться, — Энрикес медленно, нежно поцеловал ее щиколотку, что лежала у него на плече. «Я уже все слышал, моя дорогая, — и то, как ты кричала, и то, как плакала, и кусала подушку. Я же говорил, тебе понравится».

Кровать заскрипела, и она, выдохнув, сжав пальцы, — приказала себе молчать.

— Мне надо помыться, — сказала Мирьям, вставая, не глядя на него. «Я пойду домой, а потом, — приду в порт».

— Моше, — он поймал женщину за руку. «Я приду в порт, Моше. Научись меня называть по имени, жена».

Она на мгновение раздула красиво вырезанные ноздри и кивнула: «Я приду в порт, Моше».

— Мойся, — он махнул рукой в сторону чулана. Мирьям закрыла дверь, и, стараясь не плакать, расставив ноги, — встала над медным тазом. Закончив, она присела на корточки, и потянулась за холщовой салфеткой.

По обнаженной спине ударило холодом, и она услышала голос сзади: «Что это у тебя?»

— Салфетка, — сказала Мирьям, вставая, убирая руку за спину. «Вытереться».

Энрикес рванул ее к себе, и на пол упали аккуратно свернутые тряпки. «Шлюхи таким пробавляются, — рассмеялся капитан, — я у них видел. А ты не шлюха, — он нагнул Мирьям и прижал лицом к дощатому столу, — ты моя жена, и будешь рожать. Чтобы больше таким не занималась, понятно? — он отстранился, и, подняв тряпки, — выбросил их в полураскрытое окно.

Она так и стояла, не двигаясь, и Энрикес, полюбовавшись следами от плети на жемчужной, нежной коже, ласково сказал, целуя ее лопатки: «А сейчас ты у меня еще потерпишь, я знаю, что больно, но уж такой я уродился, — он хмыкнул, — привыкай».

Мирьям вонзила ногти в грубые доски стола и закрыла глаза.

— После обеда, — напомнил он потом, набрасывая на нее плащ, зевая. «Завтра утром увидим французские берега, а потом, — он пощекотал ее белую, в красных отметинах шею, — в Новый Свет, милая. Там мы всегда будем вместе.

Она, спустилась, покачиваясь, по узкой, заплеванной деревянной лестнице. Толкнув дверь, Мирьям ощутила на горящем лице влажный, холодный утренний воздух. Женщина несколько раз открыла рот, и болезненно кривясь, рухнув на колени в грязь и навоз заднего двора — заплакала.

— Мирьям, — услышала она знакомый голос, и сильная рука подняла ее на ноги. «Не надо, девочка, не надо, пойдем домой, милая».

— Тетя, — зарыдала Мирьям, уткнувшись ей в плечо, — тетя, он сказал, сказал…

Запахло жасмином, и Марфа, поцеловав ее, ответила: «Я знаю. Пойдем домой. Белла в лодке ждет, скажем, что она с тобой на вызов ездила. А ты простудилась в деревне и лежишь теперь. Пойдем, — тетя обняла ее, — я дома все сделаю, что надо.

— Поздно, — вдруг подумала Мирьям, спотыкаясь на мокрой траве. «Уже поздно».

В опочивальне пахло травами. Марфа выжала салфетку, и, вытерев прохладным шелком лоб племянницы, сказала: «А теперь спи. Белла здесь, все будет хорошо».

— Тетя, — заплаканные, карие глаза открылись, — тетя, мне надо в порт.

Марфа вздохнула и погладила каштановые, заплетенные в косы волосы: «Тебе не надо в порт. В порт надо мне. Отдыхай, пожалуйста».

Женщина поднялась, подхватив фарфоровую миску, и услышала: «Тетя, скажите, что это неправда…

Марфа помолчала и ответила: «Это только часть правды, девочка. Я вернусь и расскажу вам все, обещаю».

Мирьям измучено вздохнула, и, подтянув к себе кружевную подушку, уткнулась в нее лицом.

Марфа вышла, и, прикрыв за собой дверь, строго сказала внучке: «Из дома — ни ногой, иди вон, я там одежду Хосе достала, садись, приведи в порядок там, что надо. Шьешь ты неплохо, — Марфа оглядела обрезанный и подрубленный подол шерстяного платья Мирьям, что было надето на ней.

Белла шмыгнула носом и пробормотала: «Бабушка, он такие ужасные вещи говорил, ну, про отца моего…

Марфа спустилась на кухню, и, зарядив пистолет, ответила: «А ты не слушай этого подонка.

Что мать твоя была троюродной племянницей сэра Стивена, о том я тебе рассказывала. И помолвлены они были. А все остальное, — женщина поморщилась, — то ложь».

— А про Лиму? — не отставала Белла. «Про то, что он убил отца Хосе, чтобы жениться на донье Эстер?».

— Вернусь, и все услышите, — Марфа сунула пистолет в кобуру, что висела под плащом, и, открыв дверь, подумала: «Не ложь, конечно. Ах, Степан, Степан, не стоило бы девочке об этом знать. Ну да ладно, не поверила она, и, слава Богу».

Женщина сбежала вниз по ступеням, и вскоре ее черный плащ пропал в сыром, белесом тумане. Белла еще постояла немного на пороге, и услышала с той стороны канала озабоченный, старческий голос: «Как там Мирьям, внучка? Жар у нее?»

— Уже спадает, дон Исаак, — крикнула Белла. «Она заснула, вы не волнуйтесь, я за ней ухаживаю. А бабушка за снадобьями пошла».

— Ну, хорошо, — вздохнул старик, и девушка, закрыв дверь, привалившись к ней спиной, сказала: «Господи, ну пусть только с моей сестричкой ничего не случилось, пожалуйста».

Белла тихо зашла в опочивальню, и, взяв руку Мирьям, шепнула: «Я тут».

— Полежи со мной немножко, — попросила сестра глухо, так и не поднимая лица от подушки.

Белла устроилась рядом, и, обняв ее, положив голову на плечо, — закрыла глаза.

— Селедка! Селедка! Свежая селедка! — с причала раздавался резкий, с простонародным акцентом голос. «Свежая селедка, недорого!»

— Эй, тетушка, — лениво крикнул кок, перегнувшись через борт, — неси на камбуз, всю корзину.

— Дай Бог тебе здоровья, милый, — перекрестилась женщина, и, подобрав подол темного платья, стала подниматься вверх, по деревянному трапу.

— Как раз хорошая, — подумал кок, роясь в серебристых тушках рыбы. «Засолю, тут на половину бочонка хватит».

На камбузе Марфа высыпала рыбу в подставленную коком деревянную лохань, и, приняв медные монеты, присев, выскользнула в дверь.

На корабле было тихо, пахло свежим деревом и откуда-то сверху доносились голоса плотников, что, торопясь, заканчивали обшивать борта.

— Спешит, — холодно подумала Марфа, и, прижавшись к переборке, подняв юбку — достала пистолет из-за шерстяной ленты, что удерживала чулок. Она повела носом — откуда-то пахло хорошим табаком. Марфа усмехнулась, и, добравшись до нужной каюты, — неслышно, легко отворила дверь.

Он сидел за столом, и что-то писал в судовом журнале. Большая, чистая каюта была убрана, на полу лежал потрепанный, персидский ковер, высокая, узкая койка была застелена шелковым, новым покрывалом.

Марфа скользнула к столу, уперев пистолет в черные, кудрявые волосы, и холодно сказала:

«Возьмите лист бумаги, капитан Энрикес, и не вздумайте дергаться — я вам голову в клочья разнесу».

Он сглотнул и медленно ответил: «Если вы меня убьете, мой стряпчий…

— Я знаю, — услышал Энрикес ледяной голос сзади. «Поменьше болтовни, капитан. Берите бумагу и пишите».

Марфа увидела, как его левая рука поползла к стопке документов, что лежала на столе, и, не отрывая пистолета от головы Энрикеса, — ударила его кулаком по локтю.

— Больно, — он выругался сквозь зубы. «Я и не собирался…

— Хватит трепать языком, — ответила Марфа. «Пишите». Закончив, он размашисто расписался и Марфа велела: «Теперь печать. Свечу я вам подержу, не утруждайтесь».

Она вынула свечу из фонаря, что висел на переборке, и, накапав на бумагу воском, подождав, пока Энрикес приложит свою личную печать, — забрала документ, и спрятав его под платье, — ткнула горящей свечой ему в ухо.