— Нет, — юноша чуть улыбнулся, — если уж жениться, папа, так с семьей надо быть, осесть на одном месте и в рыбаки податься — они далеко не ходят.

— Ну, можно и тут, — Степан обвел рукой, медленно засыпающий город, — в Северном море. В Данию ходить, в Норвегию. Ну, это потом, как встретишь ту, что по сердцу тебе придется, — он обнял сына.

— А ты? — вдруг спросил Ник. «Как Белла умерла, и с мамой вы еще не повенчались — любил ведь ты кого-то, папа?»

— Любил, — тяжело вздохнул Степан и, помолчав, глядя на отражение луны в Зингеле, добавил: «Пойдем домой, сынок, поздно уже».

Мирьям Горовиц, наклонив голову, шагнула в прохладное, темное пространство старой синагоги. Пахло опилками — с утра сторож посыпал ими земляной пол в молельном зале.

Она бросила взгляд на сгорбленные, раскачивающиеся фигуры и прошла дальше — в закуток, где сидел свекор.

Девушка вдруг вспомнила, как когда-то давно, еще маленькой, дома, на Святой Земле, так же приносила отцу поесть во время занятий. Она чуть покачнулась и схватилась за косяк двери — увидев перед собой, на мгновение, не свекра — маленького роста старика с клочковатой, пыльной бородой, а покойного отца — высокого, изящного, с прозрачными, серыми глазами.

«Папа, — пробормотала она, и свекор, подняв голову от книги, улыбнувшись, сказал: «Ну, я бы мог и сам домой прийти, деточка, спасибо тебе».

Он принял от невестки сверток со свежевыпеченным хлебом, и добавил, вздохнув: «Такая жара на улице, такая жара. Хотя для стройки оно и лучше — если не будет дождей, они быстрее закончат. Не тяжело тебе с этой духотой? — он бросил взгляд на аккуратный, выпуклый живот Мирьям.

— Нет, что вы, — смеясь, ответила девушка. «Я же молодая, папа, все хорошо».

— Ну, в добрый час, в добрый час, — пробормотал свекор, и Мирьям, прикоснувшись пальцами к углублению в косяке, куда был, засунут маленький свиток на пергаменте, — мезуза, — вышла на залитый солнцем двор.

Вокруг лежали груды кирпича, аккуратно прикрытые холстом. Мирьям пригляделась — на той стороне улицы, где возвышались очертания будущей каменной синагоги, рабочие спускались с лесов.

Синьор Джованни Бернардони, личный архитектор магната Николая Радзивилла, поднял голову и крикнул «Теодор!».

Юноша свесил голову с лесов и ответил: «Я тут, синьор Джованни, уже все на обед разошлись, а я посчитать хочу, пока тихо».

— Потом посчитаешь, — улыбнулся Бернардони. «Пошли к костелу, обсудить надо кое-что».

Теодор быстро сбежал по деревянной лестнице и синьор Джованни, как всегда, сказал:

«Господи, ну и вымахал же ты. Давай, поторапливайся, я в трактире заказал гуся, он хорош только горячим».

— У меня дома бигос сегодня, — усмехнулся парень. «Хотите? Эльжбета там, на троих наготовила, всем хватит».

Итальянец потер нос. «Да уж, эти трактирные повара твоей жене и в подметки не годятся. А не рассердится она, что я так, без приглашения? — озабоченно спросил архитектор.

— Да ну что вы, — Теодор подобрал валяющееся кайло и аккуратно приставил его к стене здания. «Она только рада будет, хоть тут и есть с кем поговорить, — и школа, и типография, — а все равно, скучно, не Краков ведь, и не Рим».

— Да уж не Рим, — сердито пробормотал Бернардони, глядя на стайку гусей, что прошла мимо.

«Ну, ничего, мы тут все камнем замостим, к следующему лету его светлость велел торговые ряды у ратуши закладывать — скоро Несвиж и не узнают».

— А что там, в костеле? — спросил Теодор, когда они вышли на узкую, пыльную улицу. «Вроде все готово, освящение в ноябре».

— Я сегодня утром от его светлости, из Мирского замка, — вздохнул синьор Джованни. «Он беспокоится за отделочные работы — закончим ли, мол, к тому времени».

Теодор, было, хотел что-то сказать, но сдержался.

Архитектор развел руками и потрепал его по плечу: «Заказчики, сам понимаешь. Давай глянем — как там, у рабочих продвигается, а за обедом поговорим — может быть, удастся сделать быстрее, чтобы здание еще и просохнуть успело. Здесь-то ты, когда управишься?»

— Они, — Теодор показал на старую синагогу, — просили к их Новому Году, в конце сентября он.

Думаю, успеем, чтобы пару недель еще потом пустым постояло, не так сыро будет».

— Ну, тут все просто, — синьор Джованни окинул взглядом кирпичный прямоугольник, — ты уже под крышу подвел, немного осталось.

— Там еще всякие другие вещи, — вздохнул Теодор, — миква эта, с ней хлопот не оберешься.

Он вдруг покраснел и сказал: «Ну, да ладно, устроится».

Мирьям стояла, прислонившись к воротам старой синагоги. Они, наконец, вышли со двора, и, — как всегда, — девушка почувствовала, как пылают ее щеки. Теодор посмотрел на нее — быстро, коротко, и, чуть кивнув головой, завернул за угол, обсуждая что-то с архитектором его светлости.

Девушка невольно положила руку на живот — ребенок мягко повернулся. Она опустила глаза и пошла в противоположную сторону — к дому.

Там было пусто и грустно — свекровь умерла на Песах, муж уехал в Гродно, на заседание раввинского суда. Она прошла в свою спальню — простую, маленькую, и, сев на узкую кровать, сняв платок, расплела косы. Мирьям потянулась за гребнем и стала расчесывать блестящие, сине-черные, как вороново крыло, волосы.

Она вдруг прервалась, и, сцепив длинные, тонкие пальцы, прошептала: «Господи, и как это будет? Как, Господи?».

Черепок — тот, что она обожгла прошлой зимой, на Хануку, лежал в ее сундучке, упрятанный под платками и шалями. Мирьям оглянулась, и, повертев его в руках, вспомнила тот день — как раз через неделю после ее хупы. Она уже с лета жила здесь, в Несвиже, под крылом будущей свекрови, но его еще, ни разу не видела.

Тогда, проходя по заснеженному двору старой синагоги, она услышала голоса — муж, стоя за воротами, говорил с кем-то по-польски.

— Кто это? — спросила она свекровь, оглянувшись, поддерживая ее под локоть — обледеневшая улица была скользкой.

— Архитектор его светлости магната Радзивилла, — сухо ответила та. «Раз уж весь город перестраивают, то Радзвилл и нас решил облагодетельствовать — будут возводить каменную синагогу».

— Так это ж хорошо, — робко сказала Мирьям.

— Свекровь поджала губы. «Хорошо-то хорошо, но все равно, как сказано в Псалмах: «Лучше надеяться на Господа, чем уповать на вельмож. Мало ли что еще случится»

— И случилось, — прошептала девушка. Она заплела косы, и, уложив их на затылке, не покрывая головы, поднялась — она была высокая, тонкая, с маленькой, несмотря на беременность грудью. Мирьям огладила ладонями простое, темное платье, и, вздохнув, пошла, готовить ужин свекру.

Черепок лежал в кармане, — он погладила его пальцами, и вспомнила, как, писала на глине имена Иакова и Рахили, а потом, кинув его в печь, смотрела, как глина затвердевает. «Так же и твое сердце, — шептала она, — пусть оно твердо любит меня, жарко и горячо».

— Замерзла? — муж тогда вошел в комнату и улыбнулся. «Конечно, у нас тут зимы не такие, как на Святой Земле».

— Нет, — ответила Мирьям тихо, протягивая руки к огню. «Не замерзла, мой дорогой».

Купол костела висел в сумерках, среди вечернего тумана, и, казалось, что он плывет куда-то — далеко, туда, где нет ни боли, ни печали, ни страданий. Девушка погладила влажную траву рукой, — свекор после ужина ушел заниматься, и только кивнул, когда Мирьям сказала, что пойдет, прогуляется, — и прислушалась.

Как всегда — только увидев его, она приникла к его губам, и не могла оторваться от них, ни на мгновение.

— Господи, я о тебе весь день думал, — прошептал Теодор. «Я не могу, не могу тебя не видеть, Мирьям». Он вдруг чуть отстранился от девушки и погладил ее живот: «Как ты?».

— Все хорошо, — Мирьям обняла его, — сильно, — и вдруг спросила: «Но что, же нам делать, Теодор? Что делать?».

— Я не знаю, — он опустился на берег озера и потянул ее к себе. Мирьям прижалась щекой к его большой, загрубевшей руке и сказала, тихо: «Можно убежать».