- Это медицина, любовь моя. Надо кому-то и таким заниматься, - поезд остановился на вокзале Брюгге, из вагона выходили люди. Давид, счастливо, понял:

- Полчаса, и я увижу ее. Всего лишь полчаса..., - он проверил багаж, вагон тронулся. Профессор Кардозо заставил себя спокойно смотреть в окно. От бабушки, на Хануку, пришла короткая записка. На мельнице все было в порядке. Давид тогда понял:

- Я даже не знаю, как с бабушкой связываться. Ни адреса, ничего. Она все время через разных торговцев письма передает. Но, если она пишет, что все хорошо, значит, так оно и есть.

Они с женой и Шмуэлем каждый год приезжали в Мон-Сен-Мартен, обычно в конце весны, после Песаха. Летом они отдыхали с де ла Марками в Остенде. Элиза и Рахиль сдружились. Мальчики вместе ходили на рыбалку в горы, уезжали на конные прогулки, Давид играл в шахматы с Виллемом, мужчины говорили о политике или медицине. В Мон-Сен-Мартене у них был отдельный дом, неподалеку от поселка горняков.

Давид приучил себя не думать в этих поездках об Элизе. В замке, или в Остенде она была просто кузиной. Элиза хлопотала над гостями, каждый день посещала с мужем и сыном, мессу, занималась благотворительностью и преподавала в поселковой школе. Давид знал, что в поездках к святому престолу де ла Марков исповедует сам папа римский. Читая католические газеты, он видел фотографии Элизы и Виллема при дворе, на открытии очередного госпиталя или приюта. Он, шесть лет назад, в первой их поездке в Брюгге, выбрал «Черный Лебедь», потому, что ван Лееры были протестантами. Они не могли узнать Элизу.

- Шесть лет назад, - Давид, на мгновение, закрыл глаза. Они столкнулись случайно, жарким летом, в Брюсселе. Он приехал на консультацию в Лувен, а Элиза навещала портниху и магазины. Она выходила из экипажа у театра Ла Монне, в летнем платье цвета васильков, в таком же капоре. Давид до сих пор помнил румянец на ее лице, веснушки на щека. Элиза опустила глаза:

- Я так рада вас видеть, кузен...

Они до этого только один раз касались друг друга, в рудничной больнице, после взрыва подземного газа. Давид, тогда сказал Элизе, что ее муж навсегда останется калекой.

- Я тоже, кузина, - только и смог сказать Давид, - я тоже..., - кружевной зонтик бросал легкую тень на ее лицо. От нее пахло ландышем, розовые губы чуть приоткрылись. Он взглянул на афиши театра. Сам того не ожидая, Давид предложил:

- Пойдемте, кузина. Сегодня играют Моцарта, я его очень люблю. Оперу мне нельзя слушать, -смешливо добавил Давид. Она густо покраснела.

После концерта, июньской, белесой, теплой ночью, они гуляли по Брюсселю. Скрипели колеса экипажей, у кованой ограды парка Элиза остановилась:

- Спасибо, что проводили меня, кузен Давид..., - она несмело протянула маленькую руку. Давид решил: «Хватит. Что будет, то и будет». Он слышал музыку, слышал ее шепот:

- Господи, я не могу, не могу поверить..., Я люблю тебя, так люблю. Еще с той поры, как мы в Париже, встретились, тринадцать лет назад..., - Давид сдерживал слезы, целуя белую, скрытую высоким воротником шею. Он говорил, что любит ее, любил, и будет любить всегда, пока они живы.

Ночью, в его пансионе, Элиза призналась, что у нее никогда не может быть детей, рассказала об обете, что принесли они с Виллемом после его ранения. Давид обнимал ее, Элиза всхлипывала, положив голову ему на плечо:

- Я не верю, не верю, что это случилось..., Теперь я и умереть могу.

Он тоже мог умереть, так это было хорошо. Он тогда сказал Элизе:

- Я и не жил все это время, оказывается. Не знал, что такое счастье, любовь моя.

Осенью того года они начали ездить в тихий, безлюдный, Брюгге. Путешественники наводняли городок только летом. Здесь, в отличие от Брюсселя и Остенде, не было опасности, что их узнают. Давид откинулся на спинку сиденья: «Две недели с ней. Господи, спасибо, спасибо тебе».

В поезде, идущем из Брюсселя, Элиза перечитывала письмо от Грегори:

- Джейн следующей весной заканчивает, школу, и мы сразу венчаемся. Люси будет у нее подружкой, а шафером мой старший брат. Я откладываю деньги на собственную практику, но сначала мы с Джейн хотим поехать в Бомбей, навестить мою родину. По дороге мы заглянем и к вам, дорогой Виллем, дорогая Элиза..., - женщина убрала письмо в молитвенник и посмотрела на дождливое, серое небо за окном вагона: «Господи, спасибо тебе. Скоро я его увижу».

Мужу она говорила, что едет в Лувен, встретиться с докторами. Элиза знала, что Виллем ей доверяет, и никогда не станет ревновать.

- У нас обет, - она невольно, коснулась своего обручального кольца, - мы его принесли в церкви, перед алтарем..., - Элиза подозревала, что Виллем сделал это в искупление своего греха, но муж никогда о таком не говорил. В стране их называли святыми. Папа римский лично их исповедовал, они были приняты при европейских дворах. Элиза никогда, ни на одной исповеди не упоминала имя Давида. Стоя на коленях перед статуей Мадонны, женщина перебирала четки:

- Если мне уготован ад, так тому и быть. Но не наказывай более моего мужа, он страдает..., И сын..., пусть он будет счастлив.

Виллем рос здоровым, веселым юношей. Он спускался в шахту и собирался поступать в университет Гейдельберга, где учился его отец. Элизе, иногда, казалось, что сын похож на покойного кузена Анри. Мальчик был высоким, широкоплечим, с белокурыми волосами, и серо-голубыми глазами. Муж пожимал плечами:

- Такое бывает в семьях, милая. Он на тебя похож, - поддразнивал Виллем Элизу. Женщина улыбалась: «Характером он в тебя, мой дорогой».

С мужем они жили, как родственники, в разных спальнях. Ухаживал за Виллемом его личный лакей. После катастрофы в шахте, когда они принесли обет, Элиза попыталась сказать:

- Милый, мне нетрудно..., - муж покачал головой:

- Не надо, любовь моя. Мы обещали Иисусу хранить целомудрие. Не надо испытывать наши силы..., -поезд замедлял ход. Элиза смотрела на страницы молитвенника. В Брюгге она никогда не заходила в церкви. Госпоже Гольдберг там было делать нечего. Она и при Давиде никогда не молилась, хотя он много раз говорил, что Элиза не должна из-за него чем-то жертвовать. Она убирала томик на самое дно саквояжа. Вернувшись в Брюссель, женщина выстаивала на коленях мессу, тихо плача. Она просила Иисуса и Мадонну наказать ее, Элизу, только ее.

- Я грешница, - шептала женщина, - я обречена на муки ада. Я это знаю.

Элиза перекрестилась и поднялась. Поезд остановился. Давид ждал ее на пустынной, залитой дождем платформе. Завидев его, Элиза, как всегда, улыбнулась.

- Две недели, - она шла вслед за носильщиком, Давид подал ей руку, - Господи, какое счастье, две недели вместе.

Они дождались следующего поезда в Брюгге, держась за руки. Они ничего не говорили, только смотрели друг на друга. Давид видел капли дождя на ее щеках.

- Я люблю тебя, - сказал он едва слышно, - я всегда, всегда, буду с тобой, Элиза.

- Я тоже..., - в пустом вагоне она оказалась у него в руках, и все стало неважно. Он целовал мягкие, розовые губы, Элиза приникла к нему, ее сердце беспорядочно билось. Она была вся его, близкая, нежная, с немного влажными, пахнущими свежестью светлыми локонами, с огромными, серыми глазами.

Следующим утром распогодилось. Элиза проснулась рано, чувствуя его тепло. Приподнявшись, она посмотрела в окно спальни. На тихой воде канала золотилось солнце, лебедь медленно качался неподалеку. Она заметила крохотные, бледно-зеленые листья на ветках ивы. Дерево росло на набережной, рядом с пансионом.

- Словно дым, - прошептала Элиза, - дунешь, и нет его. Словно дым, - она тихо плакала. Давид держал ее в объятьях, шепча что-то ласковое, неразборчивое. Он и сам всхлипывал. Элиза вытерла слезы с его лица:

- Не надо, любовь моя, не надо..., Все хорошо. Мы никогда, никогда не расстанемся. Хотя бы так, - со вздохом добавила она. Давид, закрыл глаза. Превозмогая боль, он повторил: «Да. Хотя бы так».

На Рогожском кладбище, у могил старообрядцев, служили обедню. Мужчины и женщины стояли ровными рядами по разные стороны дорожки, ведущей к гранитным надгробиям. Яркое солнце играло на золотом куполе Покровского собора, переливалось в медных паникадилах. Пахло ладаном. Толпа послушно повторяла за дьяконами: «Господи, помилуй». Здесь было много бедняков, в армяках простого сукна, с нечесаными бородами. Женщины, в холщовых сарафанах, опускали головы в скромных платках.