- Мы перестроим Москву, - сказал себе Волк, - сделаем ее коммунистическим городом, избавимся от трущоб..., - он вспомнил многоцветные купола, мощные стены и представил себе тысячи людей, идущих по обновленной Красной Площади, с флагами и цветами. Он стоял, засунув руки в карманы пиджака, и видел светлые волосы Любовь Григорьевны, голубые глаза, слышал низкий, ласковый смех:

- Она была русская, - сказал себе Волк, - ни одна иностранка не смогла бы так притворяться. Кроме кузины Марты..., - он велел себе не вспоминать о женщине. Волк был уверен, что она умерла, или арестована.

Кассандра снимала комнату в изящном, деревянном доме, построенном в русском стиле. В саду, цвела сирень. Волк, пройдя по дорожке, увидел открытую дверь. У Кассандры был отдельный вход. Он, мимолетно, улыбнулся:

- Она сделает все, что я ей скажу. Не то, что..., - он сжал зубы, так больно было думать о Любовь Григорьевне:

- Потом я брошу малышку. Пусть ползает на коленях, - он поднялся на террасу, где стояли плетеные кресла, - пусть умоляет меня вернуться..., Как они все. Только одна..., - Волк провел рукой по белокурым волосам, - она одна..., - Макс ногой распахнул дверь. Он увидел, что Кассандра одевается.

Девушка, в шелковых панталонах и рубашке, стояла посреди комнаты, зажав в руках нижние юбки. Черные, тяжелые волосы были распущены по спине, на белоснежной шее Волк заметил золотой, скромный крестик, и старый, потускневший, тоже золотой медальон. Она только успела открыть рот. Волк, отбросив саквояж, захлопнул дверь, и грубо притянул ее к себе за руку. Девушка сразу, покорно, опустилась на колени, стягивая рубашку, смотря на него снизу вверх, преданными, большими глазами.

- Он меня любит, - Хана задрожала, - он вернулся ко мне, рискуя жизнью..., Он писал, что ему грозит опасность. Я все, все сделаю ради него..., - она вспомнила слова бабушки: «Все случится тогда, когда ты этого захочешь».

- Я хочу, - попросила Хана, когда затрещал шелк ее панталон, когда она стояла, уткнувшись лицом в стол, мотая головой, комкая какие-то ноты:

- Хочу ребенка, от него. Прямо здесь, прямо сейчас..., С ним…, Сашей ничего такого не было, никогда…, - она сдавленно завыла, застучав кулаком. Волк усмехнулся углом рта и усадил ее на стол, раздвинув стройные ноги.

- К весне она родит, - вспомнил он, - женщина, ради своего ребенка, пойдет на все, привяжет к себе бомбу..., Соблазнить какого-нибудь старика она и так сможет. Ничего страшного..., - девушка часто задышала, обнимая его, вцепившись зубами в плечо, разрывая рубашку. Хана почувствовала на губах вкус крови. Девушка простонала:

- Я люблю тебя, я так тебя люблю..., С тех пор, как увидела..., Спасибо, спасибо..., - она дрожала, ей стало тепло, жарко, перед глазами заплясали искры. Хана успела подумать:

- Словно взрыв. Вот как это бывает, на самом деле. Господи, спасибо тебе..., - хватая воздух ртом, она раскрыла медальон. Бабушка строго велела ей никому не отдавать вторую половину:

- Кроме того, кого я полюблю, - вспомнила Хана, - того, кто полюбит меня. Кроме него, Макса..., - он уложил ее спиной на стол, но Хана приподнялась и сунула ему в руку пожелтевшую, старую бумагу:

- Это семейное..., - простонала она, - амулет, для любящих сердец..., Пусть его половина будет у тебя, мой Волк..., - Макс бросил косой взгляд на испещренный старыми, выцветшими значками пергамент: «Малышка суеверна, оказывается». Он наклонился и закрыл ей рот поцелуем: «Спасибо, милая. Ты ведь меня любишь?»

Ему просто хотелось услышать это от женщины, ощутить ее тепло, ее покорность. Кассандра зашептала: «Тебя, тебя одного...». Волк сказал себе:

- Теперь все, так, как надо. А ее я все равно найду, - он закрыл глаза и сжал амулет в руке, - рано или поздно.

Стол скрипел, раскачивался. Он, на мгновение, вздрогнул. Пергамент был холоден, как лед. Девушка металась, что-то бормоча. За раскрытым в сад окном, внезапно, потемнело. Порыв ветра захлопнул ставню, хлынул крупный дождь. Зазвенело стекло в раме, вихрь поднял со стола смятые бумаги и закружил их по комнате. Вдали послышались раскаты грома.

За окном маленькой, уютной, комнатки обставленной мебелью красного дерева, было темно. Выл ветер, бросая на стекло, потеки мокрого снега. На пустынной площади перед Смольным собором едва мерцали, раскачиваясь, газовые фонари. До слабого, зимнего, петербургского рассвета оставалось несколько часов. В коридоре, за дверью, коротко, требовательно, затрещал звонок.

Вера знала, что воспитанницы еще спят, укрывшись тонкими, шерстяными одеялами, свернувшись в клубочек. В огромных, с высокими потолками, дортуарах зимой всегда было холодно. У нее в комнате горел камин. Она пошевелилась среди сбитых простыней и посмотрела на часы. Было без четверти шесть. Утренняя молитва начиналась в семь. За туалет воспитанниц отвечали дежурные, девочки из старших классов. Вера надзирала за маленькими пансионерками, «кофейным» классом. Ей надо было подняться, одеться и проследить, чтобы девочки по парам пошли в церковь.

Потом был завтрак, пока еще скоромный, с крохотным кусочком черного хлеба, толикой масла и такой же маленькой порцией мяса. После этого начинались занятия. Вера лежала, стараясь не класть руку на живот. Начальница института, Ольга Александровна Томилова, страдала болезнью глаз, была близорука, и пока ничего не замечала. Вера безжалостно, кусая губы, затягивала корсет. Другие классные дамы смеялись:

- Мадемуазель Соловьева, не надо себя мучить. Дородство вам к лицу.

Верочка чувствовала, что краснеет. Женщина уходила, пробормотав какие-то извинения.

- Надо сказать, - она, тяжело поднялась, и постояла, глубоко дыша, - сказать ему. Он обрадуется. Он говорил, что любит меня, хочет на мне жениться, увезти в Америку…, - ее не тошнило, как осенью. После Рождества утренняя рвота прекратилась. Вера заметила, что на щеках появился румянец.

- Четыре месяца, - посчитала она на пальцах, - в конце лета срок…, После Пасхи можно обвенчаться. Ничего страшного, что в англиканской церкви. Куда муж, туда и жена…, - она вспомнила его белокурые волосы, веселые, голубые глаза, уверенный голос:

- Любовь моя, мы будем жить в столице, в Вашингтоне. У меня отличный особняк, ты ни в чем не будешь знать нужды..., Мне сорок, - Фрэнсис наклонил голову и поцеловал ей руку, - хватит кочевать по свету. Я хочу семью, детей…

- И я хочу, - Вера прошла в умывальную и зажгла свечи. В Смольном институте еще не во все комнаты провели газ. Она почистила зубы, тщательно умылась и расчесала густые, цвета темной пшеницы волосы.

- У Катишь, - она называла княгиню Юрьевскую старым, институтским прозвищем, - трое детей, а она меня на год младше. Ей тридцать три. Господи, - поняла Вера, - мы два десятка лет друг друга знаем, а то и больше. В дортуаре познакомились, где мои девочки помещаются. Наши постели рядом стояли, - она уложила косы в пышный узел и похлопала себя по гладким, мягким щекам.

- Дородность сейчас в моде, - вспомнила она ехидный голос мадемуазель Дюбуа, сухощавой учительницы французского языка, и разозлилась:

- Они просто мне завидуют. У них самих ни груди нет, ни бедер…, - Вера, внезапно, жарко покраснела, вспомнив темноту в спальне, в его квартире, на Моховой, острый, сухой запах палой листвы и дыма, его задыхающийся голос:

- Ты самая красивая женщина в мире, я тебя люблю, так люблю…

- Федор мне никогда такого не говорил, - Вера затянула корсет, - хватит. Больше десяти лет я на него потратила, и никакого толка. Надо сказать, что я от него ухожу…, Когда поговорю с Фрэнсисом…, - она замерла и все-таки положила руку на живот. Вера, в свободные дни, надев на палец кольцо, посещала врача. Доктор уверял ее, что все в порядке. Ребенок развивался, как ему и было положено. Врач пообещал, что он скоро начнет двигаться. Вера прислушивалась к себе, стараясь не пропустить этого мгновения.