В приоткрытую дверь тянуло свежим, сырым западным ветром. Марья поворочалась, и, перевернувшись на живот, положив голову на плечо Матвею, сказала: «Забери меня с собой.

Хоть в лес, хоть куда. Не хочу я туда возвращаться».

— Нельзя, — помрачнел мужчина. «Ты ж знаешь — коли что с тобой случится, то семья сестры моей за это отвечать будет. Как бы я тебя не любил, Марья, но не могу я кровь свою вот так предавать».

Девушка вдруг горько усмехнулась. «Меня отец мой сам, своими руками на поругание отвез — я ж перед ним, Матвей, на коленях стояла, плакала, просила не делать этого. А ты говоришь — кровь».

— Разные люди-то бывают, Марья, — медленно ответил Матвей. «Что я со своей семьей сделал, и со сродственниками своими — я думал, то не прощается. Однако ж Марфа меня простила — кто ж я буду, чтобы после этого ее предавать? Нет, — он помедлил, — ты думаешь, мне легко отпускать тебя? Была б моя воля — взял бы и сейчас и увез, — он прижал к себе Марью покрепче, — так, что и не нашли бы нас обоих никогда.

— А что ж делать? — девушка нашла его руку и потерлась щекой.

— Ждать, — Матвей пристроил ее у себя на груди и вдруг рассмеялся: «Я ж его давно знаю, Марья, всю жизнь его, меня батюшка ко двору царицы Елены привел, как мне три года было, а ему — семь, мы с ним вместе играли, вместе на конях учились ездить. Он не вечный, ты не думай, года через два-три помрет».

— Мне тогда постричься надо будет, — грустно сказала Марья. «Вдовы государей замуж не выходят-то».

— Это кто сказал? — Матвей ухмыльнулся. «Да и потом, ты уж прости, счастье мое, но в инокини ты никак не годишься», — он ласково провел губами по ее плечу и шепнул: «Ну-ка, давай я проверю, — возьмут тебя в монастырь, или нет? Знаешь, как проверяют сие?».

Марья смешливо помотала головой. «А вот так и проверяют», — ворчливо сказал Матвей, усаживая девушку на себя. Он застыл на минуту и озабоченно проговорил: «Нет, не возьмут».

— Это почему еще? — возмутилась Марья и тут же расхохоталась, услышав, что шепнул ей мужчина.

— Ах так! — сказала она. «Ну, тебе сие только нравится, как я помню».

— О да, — ответил Матвей, закидывая руки за голову. «Только вот ты теперь сама попробуй, я человек пожилой, устал за это время».

— И попробую, — сердито сказала Марья, но тут же простонала сквозь зубы: «Хотел же, что бы я сама!»

— А я разве что-то делаю? — удивившись, поднял бровь Матвей. «Ровным счетом ничего, счастье мое».

Уже потом, посмотрев на садящееся за лес солнце, набрасывая на ее плечи шубку, Матвей сказал: «Ты только помни — я тут, я с тобой, я всегда рядом буду. Пусть даже не сможем мы видеться — я тебя все равно заберу, как время придет. Поняла, Марья?»

Она кивнула головой и поцеловала его — долго и глубоко.

— Господи, — вздохнул Матвей, провожая взглядом ее стройную фигуру, — и за что ты мне счастье такое дал? Простил неужели?

— Завтра она приезжает, — сказала Марфа, грея руки у очага. «Ты не беспокойся, я так сделаю, что она сюда сама придет, ты только жди».

Матвей внезапно протянул руку к ложу, и открыв бутылку мутного стекла, отхлебнул глоток.

— Для храбрости, — вдруг сказал он и посмотрел на сестру. В ее глазах играли золотые искры.

— Виноват я перед тобой, — медленно проговорил Матвей. «Перед тобой, перед батюшкой и Федосьей Никитичной, упокой Господи их души, перед Воронцовыми виноват. Я, Марфа, за этот год, что в лесах сидел, многое передумал.

Времени там вдосталь — в месяц раз один на обоз нападешь, добычу — тут же продашь, и — лежи на нарах, вспоминай жизнь свою. Неправ я был, ох, как неправ. И что Ефимья умерла, — то, моя вина тоже. И детей мне таких Господь послал — не просто так.

— Оно, конечно, верно, — тихо сказала Марфа. «И знаешь ты — долго я тебе смерти желала, но все же, всякий раз, думала — ну не может же так быть, чтобы только бесовское в человеке было.

— Прости меня, — Матвей потер лицо руками. «Видишь, а теперь Господь мне Марью дал — и за что? Я ее теперь заслужить еще должен».

— Да я простила, — Марфа все смотрела на огонь.

— Я ведь тоже, Матюша — не святая. И врала я, и человека одного хорошего от себя оттолкнула, — потому, как если б он со мной остался, то не выжил бы. А ведь ему сие больно было, — Марфа вздохнула, вспомнив слезы в глазах Виллема, — ой как больно. Ну да то дело прошлое.

— А мой тебе совет, — как преставится государь, то бери Марью, и бегите отсюда куда подальше. Золото есть у тебя, проживете.

— В Лондон к вам нельзя, — Матвей усмехнулся. «Это Петр Михайлович твой — мужик добрый, да отходчивый, а Степан Михайлович крутенек, боюсь, он голову мне с плеч снесет и не задумается даже.

— Ну да ладно, — Матвей помедлил, — есть у меня один городок хороший на примете, тихо там, спокойно, будем жить с Марьей, да детей растить. Только сначала я ее в Париж свожу, а то с королем Генрихом я так туда и не доехал, а хочется.

Марфа аж расхохоталась, услышав это.

— Ну, с Богом, государыня, — сказала она, обнимая девушку. «И приезжайте еще, как захотите погостить — мы вам всегда рады».

— Да, да, приезжайте, — запрыгали двойняшки. «Вы так много сказок знаете, нам понравилось».

Марья Федоровна вдруг застыла, вдыхая влажный, сладкий воздух. С обледенелых бревен усадьбы свешивались тонкие сосульки, капли воды ударялись о ноздреватый, просевший снег.

— А ведь весна уже близко, Марфа Федоровна, — сказала девушка, улыбаясь. «Так хочется весны!»

— Скоро, — пообещала Марфа, целуя ее. И еще раз повторила, глядя за тем, как медленно выезжает из ворот возок: «Скоро весна!».

Марфа огладила свой парчовый, тканый золотыми узорами опашень и усмехнулась — под ее рукой живот задвигался, ребенок мягко повернулся и забил то ли ножкой, то ли ручкой.

— Вот ты резвый какой, — пробормотала женщина и крикнула: «Эй, кто там! Воротник несите, и все остальное».

Поверх соболиного воротника Марфа надела алмазное ожерелье — подарок государя, и, сколов на затылке бронзовые косы, прикрыла их расшитой изумрудами и жемчугом кикой.

— Вели два возка заложить, — сказала она ключнице, что, опустившись на колени, надевала на ноги боярыне мягкие кожаные сапожки. «Мне сначала в Кремль надо, к государыне, а уж потом в собор приду, вместе с государем. Боярышня Федосья за детьми присмотрит пока».

— Честь-то какая! — вздохнула ключница. «Крестная мать вы царевичу будете, а кто крестный отец-то?».

— Брат его единокровный, царевич Федор Иоаннович, — ответила Марфа и крикнула:

«Федосья!»

Дочь просунула неприкрытую по-домашнему голову в дверь.

— Да, матушка? — сказала она восхищенно, разглядывая блистающую самоцветами Марфу.

— Ты там давай, поторапливайся, с Федором младших одевайте, и сами будьте готовы, в соборе встретимся, — велела Марфа.

Она откинулась на спинку обитого бархатом сиденья, и, открыв окошко, вдохнув резкий, колючий ноябрьский ветер, вдруг вспомнила светло-золотой, летний закат.

Петя вывел лодку из камышей и сказал: «Ну, прыгай». Марфа стояла по щиколотку в теплой, прозрачной воде, приподняв шелковый сарафан, и муж рассмеялся: «Опять ты за свое!».

Она прошлепала к лодке и заметила, невинно глядя на него зелеными глазами: «Что ж ты в озеро не окунаешься? Али прошли те времена?».

— Не прошли, — сдерживаясь, сказал Петька и сел на весла. «Однако ж мне, Марфа, не восемнадцать лет, а тридцать пять почти — уж потерплю, благо дорога недалека».

— А вот теперь пошли, — сказал он, вытащив лодку на белый песок острова, и поднимая Марфу на руки. «И косы свои распусти».

Волосы упали почти до земли, и Марфа рассмеялась: «Да ты, я смотрю, прямо здесь готов!»

Петя оглянулся на озеро, над которым поднимался вечерний туман, и, поцеловав жену, сказал: «А почему бы и нет?».

Уже утром, угревшись на плече мужа, Марфа зевнула и сказала: «Все ж давай займемся тем, ради чего мы сюда приехали?».