— Ваше величество, — Петя, было, хотел отступить, но почувствовал, как теплые губы короля касаются его губ.

— Генрих! — сказал потрясенно стоящий в дверях мужчина. «Генрих, что же это!»

— Матье, подожди! — король бросился за ним. «Подожди, не уходи, я все тебе объясню!»

Петя опустился в королевское кресло и облегченно стер пот со лба.

— Так ты меня любишь! — гневно сказал Матвей, стоя посреди спальни. «Стоит появиться здесь какому-то мальчишке, ты сразу теряешь голову. Очень хорошо, развлекайся с ним, сколько хочешь, а я уеду к себе в имения — Матвей быстро вспомнил, какое на дворе время года, — там скоро сеять надо!»

— Матье, — король вдруг опустился на колени, — у меня ничего с ним не было. Он просто друг, он привез письма моей матушки. Мой старший брат при смерти, надо возвращаться во Францию.

— И оставить меня? — Матвей всхлипнул, гладя любовника по голове.

— Матье, ну ты же знаешь, как я ненавижу эту страну, — король поднялся и передернул плечами. «Этот холод, этих ваших мужланов, что притворяются рыцарями, эту проклятую высохшую старуху, на которой я должен жениться! Если бы не ты, Матье, — он нежно привлек к себе мужчину, — я бы тут совсем зачах. Поедем со мной».

— Слава Богу, — подумал про себя Матвей, а вслух сказал, — капризно: «Я подумаю. Обними меня».

Они стояли на берегу Вислы.

— Красивая тут река, — вздохнул Матвей. «Марфы нет больше, — он посмотрел в синие, спокойные глаза.

— Я знаю, — проговорил Петя, и Матвей даже не стал спрашивать — откуда.

— Я бы мог тебя убить, — внезапно сказал Воронцов.

— Ты с оружием, что ли, сюда пришел? — усмехнулся Вельяминов.

— Нет, — тихо ответил Петр.

— Ну и я нет, — Матвей помолчал и сказал: «Я смотрю, ты тоже не против того, чтобы король отсюда уехал. Я уж, Петр Михайлович, не буду спрашивать — зачем тебе оно, но мой тебе совет, — как родственнику, — ты только на Москву не суйся. Тут — дело другое, тут мы равны, и друг друга не трогаем. Степан-то жив?» — спросил Вельяминов.

— Зачем тебе? — угрюмо отвернулся Петя.

— Дурак, — спокойно сказал Матвей. «Марфа преставилась, окромя вас двоих, у меня и крови-то родной не осталось. Ты, Петька, мал еще просто — такое понимать. Ты ж не женат, небось?»

— Нет, — Петя посмотрел на спокойную воду.

— Ну и я вдовец бездетный, — красивые губы изогнулись в едва заметной улыбке. «Бывай, Петр Михайлович, может, встретимся еще».

— Ты куда теперь? — спросил Воронцов, глядя на стройную, прямую, — будто юноша, — спину.

Золотистые локоны чуть дрогнули, мужчина, молча, ускорил шаг и потерялся в полуночной тьме весеннего Кракова.

Великий визирь Османской империи, Мехмед-паша Соколлу, больше всего на свете любил считать деньги. Он родился Бойко Соколовичем, в семье боснийского пастуха, и до десяти лет, пока в их деревню не заглянул отряд Мехмед-бея, собиравший христианских мальчиков для службы султану, Бойко никогда и денег-то в руках не держал.

Однако считать он любил даже тогда. Овец, листья, облака на небе. Складывать, отнимать, умножать и делить. Больше всего — складывать.

Соколлу потянулся тонкими, длинными, костлявыми пальцами к столбику золота. Мехмед-бей тогда дал ему первую в жизни монету, и сказал, улыбаясь: «Терпи. Иначе, какой ты янычар?». Отобранным мальчикам делали обрезание, обращая их в ислам, прямо посреди деревни. Солдаты сдерживали толпу рыдающих женщин, и Бойко тогда в последний раз видел свою мать.

Его записали в реестр, — как положено, и назвали Мехмедом — как главу отряда. Янычаром, — воином, — мальчик так и не стал. Еще в казармах Эдирне учителя заметили его таланты, и вскоре Мехмед Соколлу уехал в Стамбул — учиться в закрытой дворцовой школе, где готовили наиболее приближенных слуг султана.

Кроме родного языка, он знал турецкий, арабский, персидский, итальянский и латынь. В тридцать лет он стал одним из семи хранителей султанской казны. Он женился на дочери нынешнего правителя, Селима, и более, — как он думал, — ничто не могло его остановить.

До этого дня.

Он взял перо и подвел итог — 20 дукатов каждый день он получал как великий визирь.

Соколлу усмехнулся — чернила, что он исписывал, обходились дороже.

Каждый, кто хотел получить должность в разветвленной системе имперской бюрократии, платил ему — не напрямую, но платил. Взятки он принимал только от самых важных чиновников — пост визиря обходился в пятьдесят тысяч дукатов в год, пост губернатора — в зависимости от отдаленности провинции, — от пятнадцати до сорока тысяч.

Губернатор Египта каждый год посылал ему сто тысяч — только поэтому, — Соколлу сладко потянулся, — он до сих пор и сидел на своем месте.

Еще были иностранные деньги — их передавали послы, тихо, не привлекая внимания. Девять тысяч от Австрии, — каждый год, четыре — от Венеции, и еще по мелочи.

«Восемнадцать миллионов в движимом и недвижимом имуществе, — подумал Соколлу.

«Почти сорок лет службы».

Все это могло обрушиться в любой момент.

Он запер деньги в шкаф, убрал записи под замок и приказал найти ему главу дворцовых евнухов.

Смуглая, высокая для своего возраста, темноволосая девочка вскинула голову от тетради и посмотрела в глаза наставнику. Пожилой евнух улыбнулся и мягко сказал:

— Принцесса отлично справляется.

— Не понимаю, — капризно сказала девочка, — для чего мне учить еще и персидский язык? Как будто турецкого недостаточно.

— Если ты поедешь женой к шаху, — раздался властный голос с порога, — тебе надо будет знать его язык. Так положено, Фарида.

— Марджана-кадин, — склонился евнух перед женой султана Селима.

Закутанная в драгоценную вуаль медного газа женщина взяла ухоженной рукой тетрадь дочери.

— Молодец, — похвалила она. «Я тобой горжусь, — она наклонилась и поцеловала девочку в теплый лоб. «Когда вы закончите, ты сможешь поиграть со своим братом в саду».

Девочка улыбнулась, чуть прижавшись к матери.

Терраса было пуста, ветер гонял золотые листья винограда. На столике стояли шахматы — Марджана бросила взгляд на доску и быстро поставила мат черному королю.

— Если бы все было так легко, — вздохнула она, и, подойдя к мраморным перилам, посмотрела на море. Оно чуть топорщилось, белые, быстрые барашки набегали на берег.

Марджана покрутила на пальцах перстни, и, услышав чьи-то шаги, обернулась. Султанский паж склонился, чуть ли не вдвое: «Марджана-кадин, его султанское величество посылает вам это кольцо».

Она взяла с ладони мальчика оправленную в золото крупную жемчужину, и сказала, улыбаясь: «Я буду рада угодить своему господину».

Фарида гонялась за Фаруком по дорожкам сада. Мальчик, — высокий, крепкий, с вьющимися рыжими волосами, счастливо визжал, убегая от сестры.

— Кася, — сказала Марджана, — отложив рукопись «Гиацинтовой касыды», — сегодня вечером.

— Опять? — взглянула на нее служанка, оторвавшись от вышивания. «Да сколько ж можно, пани Марта!»

Марджана усмехнулась. «Ну, видимо, пока кто-то из нас окончательно не обессилеет, милая.

Мне кажется, что это буду я».

— Да ведь он даже, пока вы носили, вас от себя никуда не отпускал! — Кася посерьезнела.

«Никогда такого не было, пани Марта, он уже три года никого к себе, кроме вас не зовет!».

— Ты думаешь, я не знаю, — свистящим шепотом сказала женщина. «Ты думаешь, мне не рассказывают, кого ему подсовывает Джумана? И сколько их, этих девок — не перечесть! Она же до сих пор не успокаивается».

— Вам надо еще понести, — серьезно сказала Кася. «Вы ж откормили уже, еще весной, как ему два года было, — она кивнула на мальчика, — от груди отлучили. Давайте еще».

— На то воля Аллаха, — Марджана потянулась и подозвала к себе детей.

— Мама, — спросил мальчик, подняв на нее голубые, с золотистыми искорками, отцовские глаза, — дай саблю?