Нелли Шульман

Вельяминовы. Начало пути

Книга первая

Жена боярина Федора Вельяминова Аграфена умирала. Еще в сентябре, когда она принесла раньше срока мертворожденных близнецов, Аграфена обезножела и несколько недель лежала без движения, отвернувшись лицом к стене, и даже не стирая с лица беспрестанных, быстрых прозрачных слез.

К Покрову она немного отошла, и даже проехала с мужем по московским церквям, щедро раздавая подаяние во спасение души. Федор боялся смотреть ей в глаза — они мертвенным блеском горели на исхудавшем лице, с резко выдающимися скулами — прабабка Аграфены была крестившейся ордынской княжной, — и сухим ртом. Дома, с мужем, она все больше молчала или звала себе в покои их младшего сына Матвея — из тех десяти живых сыновей и дочерей, что принесла Аграфена, до юности дожили только двое.

Старший сын, инок Вассиан, принял постриг три года назад, достигнув семнадцати лет. Он родился калекой — с заметным горбом, и беспомощной, короткой левой ногой. Однако мальчиком рос чрезвычайно разумным, и Федор с Аграфеной поняли, что нет для него иного пути, нежели мантия монаха. Приняв постриг, Вассиан мог остаться в Москве или спасаться у Троицы, однако он выбрал трудный путь — нести свет православия зырянам, и вот уже второй год монашествовал в Чердынском Богословском монастыре на реке Колве, в Пермском крае.

Федор вспомнил, что тогда Аграфена дала обет — буде Богородица смилостивится над ними, и дарует им здорового сына, она проползет на коленях по всем московским церквям, прославляя Ее милость и величие.

Матвею было полгода, когда осенью, в развезенной колесами возков и телег жирной московской грязи, его мать ползла от паперти к паперти, заливаясь слезами благодарности — мальчик рос крепким и красивым, и Аграфене наконец-то подумалось, что и она, после всей череды выкидышей и мертвых младенцев, сможет принести мужу сыновей.

Однако и после Матвея все пошло по-старому, и Аграфена все больше и больше замыкалась в себе, шептала молитвы, постилась, покупала у ворожей таинственные амулеты, а у странствующих монахов — ладанки и святую воду.

А сейчас, после Рождества, когда она выстояла длинную службу в продуваемом злыми январскими ветрами, сыром Успенском соборе, Аграфена совсем слегла. У нее началась лихорадка, и она в беспамятстве все шевелила губами — то ли молилась, то ли просто искала глотнуть воздуха.

Федор стоял рядом с ее ложем, смотря на совсем девичью, худенькую фигуру жены, и вспоминал, как венчали их у Федора Стратилата в Коломенском тридцать лет назад.

Аграфене было четырнадцать, а ему восемнадцать, и был он, Федор Вельяминов, влюблен в свою нареченную, — еще с той поры как увидел ее двенадцатилетней девочкой на крестинах у каких-то своих сродственников.

Она была вся золотоволосая, сияющая, с горячими карими глазами, маленькая, бойкая, острая на язык — Федор, высокий и крепкий, даже какой-то неповоротливый, казался себе великаном по сравнению с ней. Он был молчун и стеснялся ее, но по какой-то неведомой ему до поры причине, она ответила согласием засланным сватам, и их повенчали на Красную Горку, в прозрачное, теплое, полное запахом черемухи утро.

И ночь была такой же — жаркой, напоенной ароматами цветения трав, с новой луной, в свете которой кожа Аграфены отливала чистым жемчугом, а распущенные волосы, закрывавшие ее до бедер, казались отлитыми из сияющего золота.

Они распахнули окно опочивальни, выходящее в густой лес на Воробьевых горах — молодожены проводили первую ночь в подмосковной усадьбе Вельяминовых — и река внизу, под холмом, переливалась и сверкала, совсем как глаза Аграфены.

Она все молчала, и улыбалась, глядя на него, а потом, когда, осмелев, Федор коснулся ее, она вдруг сильным и плавным движением обняла его, уместившись вся в его руках, и зашептала: «Ох, и люб же ты мне был, муж мой, даже стыдно сказать, как…»

— А сейчас? — внезапно охрипшим голосом спросил Федор, гладя ее по голове, поднимая к себе ее спрятанное у него на плече лицо.

— Еще более, Федор — Аграфена улыбнулась, глядя на него, и он, не в силах себя удержать, стал целовать ее лицо и губы. Она нежилась под его прикосновениями, и сама отвечала на поцелуи, — сначала робко, а потом все более требовательно, настойчиво.

Сейчас, стоя у постели умирающей, он вспомнил, как здесь же, в этой горнице, на этой же кровати, он зарывался лицом в ее раскинувшиеся по постели волосы, и вдыхал их жасминовый запах.

Тогда, их первой ночью, она была вся горячая, ладная, сладкая, и внутри у нее было бархатисто и жарко. Даже утратив девственность, она лишь стиснула зубы и подалась навстречу Федору, обхватив его вся — руками, ногами, так, что он совсем перестал понимать, где он, а где она.

Они проспали тогда до полудня, а проснувшись первым, Федор все любовался ее прекрасным, спокойным, сияющим в золотистом солнечном свете лицом.

Это потом, с каждой новой беременностью, с выкидышами и смертями, теряя кровь, Аграфена будто ссохлась, сгорбилась, побледнела, и волосы ее истончились, и проглядывала в них все более заметная седина.

— Матвей! — вдруг очнулась Аграфена, и ее костлявые пальцы схватили руку мужа. Федор поежился от их смертного холода и тихо сказал: «Тих, Груня, он едет уже. Он с царем на охоте, я отправил туда гонца».

— Доедет ли….- застонала Аграфена, и Федор с ужасом увидел, как шарят ее пальцы по постели, обирая простыню. «Попрощаться бы… только».

Она опять впала в забытье и Федор, как все эти последние недели ее медленных мучений, с отвращением подумал о себе — вот лежит она, его богоданная, возлюбленная жена, младше его на четыре года, давно превратившаяся в старуху, истомленная беременностями и родами, умирающая, а он, Федор Вельяминов, все еще здоров и крепок.

Был он богатырского роста и широк в кости — так, что иногда неуклюжестью своей напоминал медведя, с нетронутыми сединой темными кудрявыми волосами, и удивительно красивыми сине-лазоревыми глазами. До сих пор, проходя по улицам, или стоя в церкви, он ловил на себе мгновенные женские взгляды из-под платков, да и на подворье у него было много быстроногих, разбитных, бедовых московских девок, многие из которых были бы рады ублажить боярина.

И ведь тело его, тело здорового, еще нестарого мужчины, требовало своего — и тогда Федор, чтобы забыть об этом, уезжал на охоту — соколы и сапсаны у него были хороши, да и на медведя он до сих пор ходил один, вооруженный лишь ножом и рогатиной.

Он знал, что многие бояре без зазрения и стыда ходят к веселым вдовушкам или в потаенные срамные дома, но сам не мог, не умел переступить через себя — был он однолюбом, и стыдно было бы ему после такого смотреть в прекрасные, ласковые очи его Аграфены.

— Федя..- прошептала жена, ища его взглядом.

— Да, Груня, — он наклонился над ее лицом и почувствовал запах смерти — кислый, отвратительный, пугающий.

— Федя, обещай мне. Как я умру, позаботься о Матвее. Не будь с ним слишком строгим, он мальчик еще.

— Груня… — начал он, но умирающая вдруг шевельнула рукой, и в самом коротком этом жесте Федор явственно увидел царственное величие Византии — Аграфена недаром была из рода Головиных, ведущих начало свое от императорской династии Царьграда.

— Федя, женись потом еще раз. Тебе нужна хорошая жена… не такая… — она болезненно сморщилась — …как я. Ох, и любила же я тебя, Федя, милый мой… как жалко…уходить… — она заплакала медленными, тихими слезами, и Федор стал целовать ее влажные, впалые щеки.

— Груня, — он хотел сказать что-то, но ему перехватило горло рыданием.

— Обещай мне — быстро шепнула она. — Обещай жениться, Федор!

— Обещаю, — сказал он, прижимая ее хрупкую голову к своей груди. — Помолись за меня у престола Богородицы, Груня, ибо Царица Небесная и сын Ее, Господь наш, мне свидетели — любил я тебя более жизни самой.