«Если так, то я удивляюсь, что вы все еще живы. «Этот дикарь», как вы выражаетесь, спас меня и моего сына, когда нашу шлюпку разбило штормом. Моего мужа, да хранит Господь его душу, — женщина перекрестилась, — смыло в море волной. Если бы не он, — Тео кивнула на свежий холмик неподалеку, — мы бы погибли».

— Мне очень жаль, — капитан налил ей рома. «Выпейте еще, согрейтесь. Хоть и лето, но у моря зябко. Сейчас мы посадим вас и детей в шлюпку, и, конечно, я вас доставлю в Акапулько без всякой платы. Я вам уступлю свою каюту, разумеется».

— Спасибо, — безразлично сказала Тео, и, вспомнив темные, добрые глаза Арлунара, горько разрыдалась.

Вискайно смотрел на ее длинные, еще влажные, ниспадающие вниз по спине волосы, и вдруг сказал: «Вы ведь так молоды, мадам. Сколько вам лет?»

— Двадцать три, — глубоко вздохнула Тео.

— Я очень, очень вам сочувствую, — сказал капитан и протянув ей белоснежный, льняной платок, добавил: «Пойдемте. Вам надо хорошенько выспаться и вкусно поесть, и все наладится. Правда, мадам Тео».

Она наклонилась над детьми, ласково шепча что-то, и Вискайно вдруг подумал: «Да, так будет хорошо. В конце концов, мне уже сорок два, пора осесть на одном месте. Только все надо сделать быстро — иначе она придет в себя, и потом сложностей не оберешься.

Придется ухаживать, уговаривать, — зачем терять время?».

Она проснулась, почувствовав, что одного из детей рядом с ней нет. Даниэль спокойно дремал, разметавшись на узкой, высокой кровати. Тео медленно поднялась, придерживая на груди простыню.

В темноте каюты голубые глаза Вискайно отливали серебром. Марта, которую он держал в руках, вдруг пробормотала: «Мама!».

— Отдайте мою дочь, капитан, — потребовала Тео.

— Я так и думал, — Вискайно, усмехнувшись, распахнул ставни, и подошел к ним. «Тут глубоко, мадам, открытое море. Стоит мне разжать руки…, - он не закончил.

— Нет! — Тео бросилась к нему. «Все что угодно, только не убивайте ее!».

— Вы же понимаете, мадам, — задумчиво сказал Вискайно, — что я могу выбросить обоих ваших детей вон, и отдать вас команде. До Акапулько почти месяц пути, выдержите, а потом они вас тоже утопят».

— Вы могли бы сделать это там, на берегу, — злым шепотом ответила женщина. «Для чего было разыгрывать всю эту комедию!»

— Ах, мадам, — вздохнул Вискайно, — я ведь тогда не знал, что это — ваша дочь. А теперь знаю.

И, раз уж вы раздвинули ноги для того дикаря, то, боюсь, вас больше никто не позовет в жены.

Но ваш секрет останется со мной. Скажем, что вы подобрали индейскую девочку-сироту, это благородный, христианский поступок.

— Скажем? — медленно проговорила Тео.

— Ну, конечно, — удивился Вискайно, — вы ведь, мадам, выбирайте — либо мы повенчаемся в Акапулько, либо ваши дети, прямо сейчас, окажутся на дне океана, а вас ждет веселый месяц, который вы проведете, лежа на спине. Мои матросы давно не пробовали женщину, мадам.

Тео устало молчала, комкая в длинных пальцах тонкую льняную ткань.

— И я обещаю, — добавил Вискайно, — что стану хорошим мужем, и хорошим отцом вашим детям. Обоим, — улыбнулся он.

— Дайте мне дочь, — вздохнув, попросила Тео.

— Конечно, счастье мое, — Вискайно поцеловал Марту, и, передавая ее женщине, мягко сказал: «Меня зовут Себастьян. Спокойной ночи, милая Тео, сладких тебе снов».

Через месяц они обвенчались в кафедральном соборе Акапулько.

Девочка, водя по строчкам пухлым пальчиком, высунув язык, читала по слогам: «То-ра ци-ва ла-ну Мо-ше, — она прервалась и, шумно вздохнув, горестно сказала: «Тут сложно, папа, помоги».

— Мо-ра-ша ке-хи-лат, — мягко продолжил отец.

— Дальше я сама, я знаю, — оживился ребенок, и закончил, торжествующе улыбаясь: «Я-а-ков».

— Ну вот, — Степан улыбнулся, — видишь, какая ты молодец. «Теперь скажи мне, что это значит».

Дочка задумалась, подперев нежную щечку рукой, и, наконец, накрутив на палец каштановый локон, неуверенно сказала: «Тора, которую заповедовал нам Моше, на-на…

— Наследие, — помог отец.

— Да, — обрадовалась Мирьям. «Наследие общины Яакова, вот. Это значит, что Тора — она для всех нас».

— Правильно, — Степан снял ее с колен и, прислушавшись, сказал: «Ну, беги, детка, помоги маме с обедом, а то ко мне ученики пришли».

Мирьям открыла дверь кабинета, и, свысока глядя на мальчиков, — их было трое, каждый лет семи-восьми, — выпятив губу, сказала: «Можете проходить».

— Опять ты задаешься, — пробормотал ей кто-то вслед. Девочка, обернувшись, высунула язык, и поскакала через две ступеньки вниз, на вымощенную плиткой, большую, чистую кухню.

Внутри, — она повела носом, — пахло тестом и корицей.

— Булочки! — обрадовалась Мирьям.

— Сначала вымыть руки, — строго велела ей мать. «И не забыть о благословении».

— А ты сегодня куда-нибудь пойдешь? — грустно спросила дочь, глядя на то, как Эстер разделывает курицу.

Эстер улыбнулась: «Ну, детка, ты же знаешь — младенцы не спрашивают, когда им появиться на свет. Если меня не будет, папа тебя уложит».

Мирьям слезла с табурета и потерлась носом о холщовый фартук матери. «Вырасту, буду как ты».

Эстер наклонилась и поцеловала дочь в теплую макушку: «Главное, — чтобы ты была счастлива».

— Рав Авраам, — умоляюще сказал кто-то из мальчиков, когда они уже собирали в мешки свои книги и тетрадки, — а на лодке?

— Пожалуйста, — раздалось общее нытье, и Степан, поднявшись, строго сказал: «Без шапок и рукавиц никого не пущу. Зима хоть и теплая, а все равно — на воде зябко».

Бот, — маленький, легкий, — покачивался на канале прямо у дома, — так, что из двери можно было шагнуть на палубу.

— Парус поднимать не будем, — распорядился Степан, — все равно ветра почти нет. Садитесь на весла, и не забывайте меняться.

Он посмотрел на румяных от легкого мороза мальчишек, и вдруг вспомнил, как выходил с близнецами в море, в Грейт-Ярмуте, еще давно.

«Ник, молодец, конечно, девятнадцать только исполнилось, а Кавендиш пишет, что можно ему и свой корабль давать. Ну, ничего, пусть еще года три побудет в помощниках, я тоже «Жемчужину» двадцати двух лет от роду получил, — Степан чуть усмехнулся и потрогал серую воду канала — пальцы мгновенно застыли.

«А Майкл? — он почувствовал, как дергается уголок рта, — ну что Майкл. Отойдет. Как это тогда Ник сказал: «Папа, просто дай ему время. Ему тяжело, тем более учитывая, чем он хочет заниматься». Ладно, ему еще года два в своем Оксфорде быть, а там, может, и передумает еще».

Он развез мальчишек по домам, и, выведя лодку на простор Эя, все-таки поставил парус.

Дул хороший восточный ветер, и Степан, положив лодку в галфвинд, ощутив под ладонью знакомое жжение каната, подумал: «Надо будет летом выйти с девчонками в море, покатать их. Мирьям вон, когда из Яффо обратно плыли — с палубы не прогнать было, и паруса она все уже наизусть знает».

Степан посмотрел в низкое, прозрачное, северное небо, и, вдохнув запах соли, вдруг усмешливо сказал: «И вправду — истинно благ Господь ко мне и нечего мне больше желать».

Виллем де ла Марк сказал лоцману: «А ну-ка, дружище, подвинься».

— Капитан, — предостерегающе проговорил тот. «Фарватер изменился».

— Я этим фарватером плавал, когда тебя еще на свете не было, — пробормотал Виллем. «Ну, девочка, — обратился он к своей «Принцессе», — давай, постарайся».

Как всегда — корабль слушался даже самого малейшего его движения, и Виллем подумал, что мог бы вести ее, закрыв глаза — за почти пятнадцать лет разлуки он помнил эти воды так, как помнят собственный дом.

— Парус на Эе, адмирал, — сказал лоцман, улыбаясь.

— Я давно уже не адмирал, — усмехнулся де ла Марк. «Красиво идет», — заметил он, разглядывая наклонившуюся почти вровень к воде лодку. «Я смотрю, не перевелись у нас мастера-то».

— Для каждого голландца вы останетесь нашим адмиралом — тихо сказал лоцман, и Виллем, оглянувшись, понял, что ему не больше четверти века.