— Выпили, — улыбнулась девушка. "Я вам не зря водки и шукрута принесла. Рудокопы все так лечатся после того, как зарплату получат".

Она раздвинула длинные, стройные ноги. Федор вдруг спросил: "А кого это ты любишь?"

— Это мое дело, — независимо ответила Констанца. Он заметил, как золотятся в свете утреннего солнца ее волосы. Встав, опустившись на колени перед ее креслом, Федор развернул ее к себе. На вкус она была — как чистая, родниковая вода. "Ее дело, — смешливо пробормотал Федор, окуная губы в эту влагу, — хорошо, пусть будет так".

— Вот именно, — сквозь зубы сказала Констанца, откидывая коротко стриженую голову, царапая его плечи. "Я вас… — простонала она, схватившись рукой за край стола, — прошу…, еще, еще…".

Уже обнимая ее, прижимая к сбитой постели, Федор спросил: "Я сейчас вспомнил что-то, это же первый раз твой был — тебе не было больно?"

Констанца дрогнула ресницами, и прижалась к его губам: "Вы же думали, что это она — с вами. Нет, — она покачала головой, — вы были…, такой нежный, я и не представляла, — что так можно…"

— Можно по-разному, — сказал он, уже не сдерживаясь, чувствуя ее жар, слыша ее прерывистое дыхание, вцепившись зубами в ее плечо. Потом он велел: "Вот сейчас". Констанца, скользнув вниз — разомкнула нежные губы.

Федор отдышался. Устроив ее на боку, целуя в шею, он рассмеялся: "Научилась же где-то".

— Вы же сами и учили, ночью, — лукаво сказала Констанца.

— Я помню, — она повернулась и уложила его на спину, — вам нравится, когда медленно. Так и будет. Лежите, — велела она. Федор, закрыв глаза, гладя ее по голове, неожиданно горько подумал: "Хоть так. Ах, Тео, Тео, Господи, видишь же ты — все время я о ней думаю. Да что там, — он поморщился, — никогда она моей не станет. И эта, — он глубоко вздохнул, — тоже, не нужен я ей. Никому я не нужен".

— Иди сюда, — он усадил девушку на себя, и погладил стройные плечи: "Не будем мы в Париже видеться, Констанца. Так — он покраснел. "Не надо этого больше".

Она закрыла глаза. Помолчав, девушка кивнула: "Да. Вы правы".

Потом она уронила голову ему на грудь. Полежав немного, поднявшись, Констанца оделась и собрала свои бумаги. Она постояла на пороге и, улыбнулась: "Спасибо вам, дядя Теодор". Федор еще нашел силы усмехнуться. Дверь закрылась. Федор, перевернувшись, подтянув к себе подушку, прошептал: "Господи, дай ты мне сил разлюбить ее, пожалуйста. Нельзя же так мучиться".

Он заснул, — тяжелым, быстрым сном. Ему опять снилась разоренная, горящая равнина. Высокая, с побитыми сединой, темными волосами, смуглая женщина, шла, медленно ступая, среди пожарища. Она повернулась. Федор увидел белокурого, голубоглазого ребенка у нее на руках. На телеге, запряженной исхудавшей лошадью, сидели еще двое — девочка и мальчик. "Это Элиза, — понял Федор, — Элиза, я ее узнаю". Девочка порылась в куче отрубленных голов, что лежали рядом с ней, и показала ему одну.

— Нет! — хотел, было, крикнуть Федор. Дитя, что держала Тео, протянуло к нему ручки и залепетало: "Папа!".

— Не успеешь, — безразлично сказала Тео. Подстегнув лошадь, укачивая ребенка, женщина пошла дальше — исчезая в сером, беспросветном дыме, что стелился над равниной.

Жанна поправила букет белых роз, что стоял в причудливой вазе китайского фарфора, и отступила: "Очень красиво. А что месье Корнель, будет сегодня?"

Тео, что сидела за бюро розового дерева, надписывая своим четким почерком карточки для обеденного стола, отложила перо:

— Нет, меня ведь Джон попросил этот обед устроить — он хочет познакомиться с Маратом и этим молодым политиком, Робеспьером. Ты же знаешь — месье Корнель и Марат терпеть друг друга не могут. Я тоже, — Тео сморщила нос, — его не жалую. А этого месье Максимилиана я и не видела никогда, — она взглянула на карточку у себя в руках. "Джон говорил, что даже Иосиф с Маратом разругался. Уж слишком, радикальные взгляды он высказывает".

Жанна подошла. Обняв Тео, она потерлась носом об украшенную рубинами шею. "Питер мне одну только строчку прислал, — вспомнила женщина. "Так тому и быть". И все, — она вздохнула и посчитала на пальцах:

— Мы с тобой, Марта с Джоном, Марат, Робеспьер и Констанца с месье Лавуазье. Восемь человек, отлично. Устрицы совсем свежие, я проверяла. Куропатка с каштанами, и крем-карамель.

Тео поцеловала белую, украшенную жемчужным браслетом руку и хихикнула: "Констанца в парике будет, интересно, в каком? Она же их с десяток уже накупила. Наверное, в том, светлом. С ее темными глазами — он ей к лицу".

Жанна нахмурилась. Тео, притянув ее к себе, посадила на колени: "Обожаю, когда ты ревнуешь. Нет, — она погладила стройное, в кружевном чулке колено, что виднелось из-под шелковых юбок, — не так. Я не могу жить, если ты меня не ревнуешь". Жанна почувствовала ее пальцы, и слабым голосом проговорила: "Дверь…"

— А мы, — Тео подняла ее на руки, — мы сейчас пойдем в спальню, дорогая моя. И тогда за столом ты у меня будешь с тем румянцем, который тебе так идет.

— День на дворе, — Жанна рассмеялась, обнимая ее за шею, вдыхая запах роз. "Но у тебя — тоже будет румянец, обещаю".

Высокая дверь спальни закрылась. Прохладный ветер с реки, гуляя по гостиной, разбросал изящные, с золоченым обрезом карточки по натертому паркету. Несколько лепестков белых роз взвились в воздух, и, покружившись — упали рядом с бумагой. Из спальни донесся нежный, задыхающийся лепет, скрип кровати, шелковые занавески на окне гостиной заколыхались и все стихло.

Марта обернулась от кабинетного, черного дерева, украшенного бронзовыми накладками, фортепиано:

— После такого изысканного обеда, господа, мы вам сыграем не менее изысканную музыку. Месье Моцарт, друг мадемуазель Бенджаман, прислал нам партитуру "Дона Жуана". Мадемуазель Бенджаман сейчас споет нам арии донны Анны.

Констанца, — она была в роскошном платье цвета слоновой кости, отделанном алансонским кружевом, в белокуром, пышном парике, приняла у лакея чашку кофе. Незаметно посмотрев на Марата, девушка повертела острым носком туфли. "Он меня не узнает, — усмехнулась Констанца, — вот и славно. Да и как узнать — он видел откатчицу в бедном платье, да еще и в темноте. А тут — красавица из лучшего салона Парижа".

Она обернулась и посмотрела на балкон — двое невысоких мужчин, дымя сигарами, о чем-то разговаривали. "Дядя Джон уже четверть часа там стоит, — озабоченно подумала Констанца, — что ему надо от Антуана?"

Жанна присела рядом, и неслышно усмехнулась: "Месье Марат тебя прямо глазами пожирает, Констанца".

Девушка взглянула на некрасивого, сухощавого, смуглого мужчину в хорошо сшитом сюртуке. Он выбил табак из трубки и покраснел: "Вам нравится Париж, мисс ди Амальфи? Я жил в Лондоне, эти два города совсем не похожи".

— Я много времени провела в Париже, месье Марат, — спокойно ответила Констанца, — еще ребенком. Да, нравится. А где же ваш верный спутник, месье Робеспьер — он как после обеда ушел в библиотеку, так и не появился? Сейчас, — она посмотрела на гардеробную, — мадемуазель Бенджаман переоденется в концертное платье и нас ждет наслаждение ее голосом.

— Я уже тут, — смешливо отозвался невысокий, легкий человек, с красиво уложенными, белокурыми волосами, что прислонился к двери. "Я прошу прощения, дамы, что я вас оставил, но, — он похлопал по блокноту, что был у него в руках, — никогда не знаешь, когда тебя посетят гениальные мысли. Вот, — он оглядел гостиную, — послушайте:

— Разум человека сходен еще с земным шаром, на котором он живет: половина его погружена во тьму, в то время, когда другая половина освещена. Народы Европы сделали удивительные успехи в том, что называют искусствами и науками, и, кажется, они остаются невежественными в отношении элементарных понятий общественной морали; они всё знают, кроме своих прав и своих обязанностей, — начал Робеспьер звенящим голосом.