-Давайте быстрее, я не уверен, что смогу...- он взял скальпель.

Он диктовал, прерываясь, борясь с желанием закрыть глаза и лечь ничком, на персидском ковре, рядом с телом жены.

Они сидели на каменных ступенях крыльца, прислушиваясь к слабому голосу, записывая. Давид одной рукой вытирал слезы. Анри вспомнил: «Дядя Шмуэль мне рассказывал, как его отец умирал, в Америке. Жена дяди Давида сама делала вскрытие. И он, сейчас..., Я бы так не смог, никогда не смог...»

Мирьям писала, чувствуя, как капают слезы на ее блокнот, а потом отец захрипел: «Не могу больше..., Все, милые, будьте..., будьте счастливы, пожалуйста. Как мы с мамой..., Давид..., кадиш..., - Мирьям, наконец, разрыдалась, опустив голову в колени. Она услышала, как брат стучит в крепкую, дубовую дверь: «Папа! Папа, милый...»

-Делайте то, что велит долг, -  велел отец слабеющим голосом.  Давид, убрав блокнот, посмотрел на дом: «Здесь палисадник вокруг. К соседям не перекинется».

Он поднял сестру со ступеней: «Пошли». На мосту, Давид, обернувшись, увидел старый дом Кардозо, на противоположной стороне Принсенграхта. Он почувствовал, как сестра берет его за ладонь:

-Надо потом, - запинаясь, сказала Мирьям, - потом сад сделать,  Давид, и подарить его городу. В память мамы и папы. Обещай мне, что сделаешь. А ты, - она вздохнула, - можешь там жить, - девушка кивнула на дом Кардозо.

-Дом Ворона, - Макс смотрел на пожарных, что  обливали смолой стены. Пламя весело рванулось вверх.

Давид и Мирьям стояли на мосту, оба высокие, вровень друг другу, держась за руки. Крыша горела, столб огня поднимался в ночное небо. Мирьям вспомнила, как они с братом сидели на зеленой траве, среди роз, как мать и отец смеялись, играя с ними, как кружились чайки над черепичной крышей.

- Ибо прах ты, и в прах возвратишься, - одними губами прошептал Давид.  Закрыв глаза, он услышал гудение костров, металлический лязг дверей и чей-то низкий, протяжный крик. Горло перехватило, он закашлялся и ощутил вкус гари на губах. Ветер нес  горячий, серый пепел прямо им в лицо, на темную воду канала, где отражался багровый, яростный огонь, пожиравший дом.

По широкой, не замощенной улице пылили телеги, звонили колокола  строящегося Воскресенского собора. На базарной площади блеяли овцы, били крыльями куры. Рынок разъезжался. Маленькая, хрупкая женщина в траурном платье из черной китайки и скромной шляпке, с плетеной корзинкой в руках, перекрестилась, пройдя мимо паперти церкви.  Завернув за угол, миновав простую, с одним минаретом мечеть, она зашла во двор невидного домика.

Высокий, крепкий, рыжеволосый мальчик, в шароварах и рубашке, сидел на крыльце, играя с котенком.

-Мамочка! - обрадовался ребенок: «Мамочка пришла!»

Марта опустила корзинку.  Устроившись рядом, взяв Петеньку на колени, она потерлась носом о рыжий, теплый затылок. «Пришла, - шепнула женщина, - сейчас пообедаем, помоемся, и будешь спать. Вечером Матрена Никитична с тобой посидит. Мамочке надо в гости сходить».

В  Семипалатинске, Марта стала говорить на людях.  Она занималась каждый день, во время долгого пути с казацким обозом, через степь, на восток, у себя в кибитке, когда Петенька спал.

-Повезло, - она согрела воду в печи, - что Петенька  только здесь бойко болтать стал. Раньше-то лепетал, несколько слов всего. 

Теперь говорить ей  было не опасно, акцента у Марты уже не осталось.

Марта начала учить сына читать, по Пушкину. Раздев мальчика, моя его казанским мылом, Марта бросила взгляд на половицы в горнице. Петя смеялся и разбрызгивал воду. Тайник был сделан отменно. Она сама трудилась над ним, две ночи, при свечах, уложив Петеньку. Марта спрятала  туда суму с американским паспортом, медальоном, тремя фунтами золота, и оружием. Блокнот Лавуазье был вложен в томик Достоевского. Марта вздохнула: «Автограф бы взять. Нет, слишком опасно. Жаль, где я еще Федора Михайловича увижу?»

Для всех она была Марфой Федоровной Вороновой, вдовой, купчихой из Астрахани. Зарегистрировавшись у местного урядника, она сказала, что в городе проездом, и направляется в Томск, к родственникам. Томс давно пришел ей в голову. Марта вспомнила, как Степушка рассказывал ей о городе, где он вырос. «И месье Менделеева - она завернула Петеньку в холщовое полотенце, и стала нежно вытирать, - тоже не встречу».

Марта лежала рядом с мальчиком на широкой лавке, напевая колыбельную о котике.  Петенька заснул. Женщина, вздохнув, перекрестила его:

-Господи, милый мой, где нам теперь отца твоего искать? Ах, Степа, Степа..., - Марта подперла изящную голову рукой. Бронзовые волосы были заплетены в косы. Она села на лавке, поджав ноги, и оправила домашнее, фланелевое платье. Война в Крыму закончилась. Марта узнала об этом еще в Гурьеве. Она, сначала, думала отправить письмо в Лондон, и добраться до Санкт-Петербурга. Золота у нее было достаточно. Марта одернула себя: «Степушка говорил. Всю корреспонденцию за границу перлюстрируют. Нельзя рисковать, нельзя появляться в больших городах, там жандарм на жандарме. Это здесь ко мне никто не прислушивается, да и с кем я говорю? На базаре, - Марта  улыбнулась, - да с Федором Михайловичем и женой его. А там я сразу вызову подозрения, - она посмотрела на закатное солнце в окошке избы. «Хоть и нет у меня акцента, а все равно начнут вопросы ненужные задавать».

Марта решила добраться до Кантона. В  Бомбей, одной, с ребенком на руках, было отправляться опасно.  Она прочитала в «Санкт-Петербургских ведомостях», что в Индии вспыхнуло восстание. Газета была трехмесячной давности. Почта сюда, на окраину империи, доставлялась медленно, а телеграфа и вовсе  не было.

-Там еще Бухара, - Марта сидела, положив упрямый подбородок на острые коленки: «Нет, надо за Байкал пробираться, а оттуда в Китай. Хотя в Китае тоже война. Но там англичане, там легче. А Степа..., - она, внезапно, ощутила мгновенную, рвущую сердце боль и велела себе не плакать.

Всю дорогу до Семипалатинска она смотрела на горизонт, ожидая увидеть конницу. Казаки говорили, что Ахмар-хан где-то рядом. Ночью обоз шел с факелами, ружья держались наизготовку.

-Он жив, - повторяла себе Марта, лежа в кибитке, слушая, как спокойно дышит Петенька, - Степа жив. Я знаю, я чувствую, пока мы вместе, смерти нет.

Она засыпала, натягивая на плечи грубое, шерстяное одеяло, целуя мальчика в теплую щеку: «Мы встретимся, и больше никогда, никогда не расстанемся».

Матрена Никитична, старушка-казачка, пришла, когда Марта переоделась в свое единственное парадное платье, сшитое портнихой в Гурьеве, из черного атласа. Она накинула на плечи драдедамовую шаль и вышла в летний, тихий вечер. С Иртыша тянуло прохладным ветром. Ночи в степи  были еще зябкими.

Марта шла по пустынной набережной Иртыша, глядя на широкую, медленную реку. Женщина услышала сзади чьи-то легкие шаги. Он нагнал ее, и, сняв фуражку, поклонился: «Марфа Федоровна!»

-Добрый вечер, Федор Михайлович, - ласково ответила женщина. Достоевский был в форме прапорщика, рыжеватые волосы шевелил ветер.  Они познакомились случайно, после Пасхи, когда Марта только приехала в Семипалатинск.  Она стояла на базаре, рассчитываясь за яйца, тканый кошелек выпал на утоптанную землю, медь рассыпалась. Рядом с ней раздался робкий голос: «Позвольте мне, сударыня».

Он помог ей донести корзинку до дома и познакомился с Петенькой. Прощаясь,  мужчина помялся: «Если вам скучно по вечерам, Марфа Федоровна, приходите к нам с женой. Общество  здесь совсем простое, все больше в карты играют, однако  у нас и фортепиано есть, и книги кое-какие».

Марта, сидя за чаем у Достоевских, улыбнулась: «Я ваш роман читала, Федор Михайлович, в Астрахани еще. «Бедные люди». Очень, очень хороший. Вы сейчас пишете что-нибудь?»