Шлюха, что устроилась рядом со спящим солдатом, зевнула, и приоткрыла глаза: «Ну что ты бродишь, не видишь — люди устали, отдыхают».

Бонкомпаньи посмотрел на ее широкие, едва прикрытые грязноватой сорочкой бедра, и позвенел в кармане монетами.

Шлюха, все еще зевая, стала одеваться.

Петя откинул полог командирского шатра и тут же отпрянул — прямо перед его глазами раскачивалась женская грудь — внушительных размеров.

Смуглая, полная девушка в одном лишь расшнурованном корсете, — юбки лежали пышной грудой под ее раздвинутыми ногами, — сердито обернулась к Бонкомпаньи: «Во-первых, вдвоем дороже, а во-вторых, о таком договариваются заранее, carissimo».

— Мадам, — нежно сказал Петя, — я бы не смог вас делить ни с кем.

Шлюха зарделась. «Давай заканчивай, — грубо велела она Джакомо, — видишь, синьор ждет».

— В следующий раз, мадам, — вздохнул Воронцов.

— Я сейчас, — пробормотал Джакомо.

— Да уж не торопитесь, — ядовито ответил Петя, и еле удержался, чтобы не добавить: «Ваше Величество».

Он проснулся, как всегда — задолго до рассвета. В келье было тихо, его наставник — новички здесь помещались с наставниками, — стоя на коленях, читал Псалтырь. Наставник, казалось, никогда не спал — здесь вообще не принято было много спать, — между работой, чтением часов, и учебой на сон оставалось часа три-четыре, не больше.

Монах плеснул себе в лицо ледяной водой — ночи в горах были нежаркие, даже летом, и, взяв свой Псалтырь, перебирая розарий, опустился рядом с наставником. Читал он, шевеля губами, — вот уже полгода он не произносил ни единого слова, следуя взятому на себя обету.

Это было довольно просто — он и в той, давней жизни, был немногословен. С наставником и другими монахами он объяснялся жестами, и, — только в случае крайней необходимости, что-то писал.

Здесь, в монастыре отшельников, он и не видел никого, кроме своего наставника. Только за работой, или на общей молитве, он, изредка, встречал кого-то еще.

Он закончил читать, перекрестился и распростерся на холодном, каменном полу. Он вспомнил, как приехал сюда сразу после пострига — он медленно шел вверх, поднимаясь по узкой, каменистой тропе, а вокруг был только лес — без конца и края, счастливый, веселый, пронизанный утренним солнцем лес. Тогда он улыбался, вдыхая горный, сладкий воздух, и шептал про себя строки Данте, который, по преданию, останавливался в этом монастыре:

Он внезапно, до боли, до крови, прокусил губы, и стиснул в руке розарий. Наставник поднялся с колен и мягко кашлянул — пора было идти работать.

По дороге он выпил колодезной воды, и взял с подноса, выставленного в галерее, кусок хлеба — такая же трапеза подавалась и вечером, и только по праздникам к ней добавляли немного овощей.

Монах немного постоял, чуть ежась от утреннего холодка, что проникал под власяницу и белоснежную рясу с капюшоном, чтобы была надета поверх нее. Солнце едва золотило вершины гор, здесь, в узкой, еще мрачной долине было сыро, и зелень лесов была укутана в мокрый, клочковатый туман.

«Сначала — огород», — вздохнул он. Каждый клочок земли тут был отвоеван у горы с боем, еще во времена святого Петра Дамиани, самого известного из здешних отшельников. Монах провозился с грядками до полудня, шепча про себя Псалмы, и только смывая грязь с рук, вглядываясь в тропинку, что вилась вверх к воротам аббатства, он увидел на ней знакомую фигуру.

Они обнялись — отшельник и отец Уильям Аллен.

— А ты тут окреп, — сказал Аллен, рассматривая высокого, широкоплечего монаха. «Ну конечно, свежий воздух, физический труд, пост и молитва. В Дуэ ты выглядел менее здоровым, дружище. Помнишь, я же тебя еще там уговаривал сан принять, — Аллен улыбнулся.

Монах провел его в библиотеку. Было тихо и прохладно, в раскрытые на галерею окна вливался запах хвои, смешиваясь с ароматами чернил и книжной пыли.

— Следующим летом тебя рукоположат, вопрос решенный, — сказал Аллен, усаживаясь. «Я смотрю, ты «Сумму Теологии» читаешь, готовишься».

Красивые губы монаха чуть улыбнулись, и он глубже надвинул на лицо капюшон. «Его Святейшество тебя предполагает в Новый Свет послать, — небрежно сказал Аллен. «Так что в январе ты отсюда поедешь в Испанию, подучишь язык немного, — к тому времени твой обет закончится, не так ли?

Монах кивнул.

— Ну вот, — Аллен хотел было откинуться назад, но вовремя вспомнил, что сидит на грубой деревянной скамье без спинки. «В Мадриде рукоположат тебя, у иезуитов, и летом отплывешь из Кадиса».

Длинные ресницы монаха опустились и он сцепил смуглые, изящные пальцы.

— А в Ирландию нам тебя отправить не разрешили, — кисло сказал отец Уильям, — впрочем, там пока такой позор получается, что лучше и не рассказывать. Не слышал ты? Да откуда, — ответил сам себе Аллен, — вы же тут на горе сидите, в полном одиночестве.

Монах со значением взглянул на уже опускающееся над горизонтом солнце. «Ну, не буду отвлекать тебя, — заторопился Аллен, — я в Урбино еду, в университет, лекции читать, и не мог тебя не навестить. Когда еще увидимся».

Он перекрестил товарища и вдруг сказал: «А все же я рад, что ты решился. Знаешь, как Его Святейшество говорит: «Нам не хватает умных и надежных людей». Так что смотри, может, и кардиналом еще станешь».

Монах проводил Аллена до ворот и помахал ему на прощанье. Уже спускаясь вниз, священник вдруг обернулся и увидел, что монах сбросил капюшон. Темные, чуть тронутые сединой волосы шевелил легкий ветер, простой медный крест на шее сверкал в лучах раннего заката.

— Храни тебя Господь, — пробормотал Аллен.

Монах закрыл тяжелые ворота и, оглянувшись, прошел в церковь. Там было пусто, горело всего лишь несколько свечей. Он опустился на колени и, уронив голову на скрещенные руки, долго стоял так — не двигаясь, только перебирая розарий.

Темноволосый, голубоглазый мальчик проснулся и несколько мгновений лежал, рассматривая потолок. Потолок был старый, знакомый — за время сна ничего не изменилось.

Он потянулся, — томно, — зевнул, и поднялся в своей колыбели. Мамы рядом не было, но пахло ее запахом — что-то холодное, щекочущее ноздри, сладкое.

Мальчик чихнул и позвал: «Мама!»

Она тут же появилась на пороге детской, и мальчик улыбнулся, протянув к ней руки.

— Счастье мое! — мама склонилась над кроваткой и потерлась щекой — мягкой, теплой, о его щеку. «Выспался, мой птенчик?»

— Ага, — он кивнул и залез к ней на руки. Холодным, сладким, приятным запахло еще сильнее.

«Папы нет?», — спросил мальчик, прижимаясь лицом к плечу матери.

— Скоро приедет, — вздохнула она, неся его в гостиную. Мальчик оглянулся вокруг и спросил, указывая на закрытую холстом мебель: «Почему?».

Мать устроилась в большом кресле, умостив его на коленях. «Потому что мы едем к папе», — сказала она серьезно. «В Лондон».

— Лондон? — мальчик склонил голову, прислушиваясь к знакомым звукам. «Венеция нет?» — спросил он, немного грустно.

— Мы будем приезжать в гости, — мать пощекотала его, и мальчик залился смехом. «В Лондоне река, — сказал он, — как тут».

— Правильно, мой хороший, — улыбнулась мать, и ребенок вдруг сказал, глядя на нее: «Ты красивая, как Венеция».

— Милый мой, — в уголке карего глаза вдруг показалась маленькая слезинка. «Как же я тебя люблю!» — прошептала она.

— Есть, — вдруг сказал мальчик. «Есть хочу!».