Иван Васильевич покойный обещал мне, что жива она будет».

— Я царю как тогда не верил, — жестко отозвался Матвей, — так и сейчас не верю. И тебе, Марфа, не советую. А вообще, — он помедлил, — нечего мне здесь более делать. Как, впрочем, и всем нам. Скорей бы уже до моря добраться».

Марфа ничего не ответила и положила острый подбородок на сплетенные пальцы. «Ты это, — неловко проговорил Матвей, — с адмиралом поговори».

— Зачем? — она хмыкнула. «Он на меня, с тех пор, как ушли, и не взглянул даже».

— Поговори, — повторил брат, и, поднявшись, крикнул: «А вот теперь точно — все идут спать! Я вас до рассвета еще подниму, нечего тут сидеть».

Адмирал стоял, разглядывая ствол вековой сосны. «Хороший тут лес, — сказал он, не смотря на Марфу, — когда-нибудь, когда флот строить будете, — пригодится».

— Я очень тебе благодарна, — сказала Марфа. «Очень, Виллем».

Они отошли на узкую тропинку, что вела вглубь леса, и Виллем проговорил, не глядя на нее:

«Тебя это ни к чему не обязывает, естественно. Я поступил так, как должен был поступить любой мужчина. Теперь я вас довезу в безопасности до Норвегии, и там простимся.

Марта вскинула зеленые, прозрачные, как закатное небо, глаза: «Если ты этого хочешь, то уезжай, конечно. А я, — она помедлила, — я не хочу. Я хочу остаться с тобой, — в горе и радости, — на всю жизнь, Виллем».

— Я это уже слышал, четырнадцать лет назад, — он так и стоял, спиной к ней. «И потом тоже слышал…, кое-что другое. Мне почти пятьдесят, Марта, я не хочу больше боли».

— Дурак! — яростным шепотом сказала она. «Если бы я тебя не любила — разве бы я так сказала! Мне приказали тебя спасти, адмирал. Если бы ты тогда остался в Голландии и обвенчался со мной — ты бы погиб через месяц».

— И пусть, — тяжело сказал Виллем. «Зато я был бы с тобой, хоть недолго».

— Но ты же сейчас можешь быть со мной — тихо проговорила Марфа. «Долго, адмирал, всю нашу жизнь».

Виллем, наконец, повернулся, и, улыбаясь, взяв ее лицо в ладони, сказал: «Правда?».

— Ну конечно, — она скользнула в его объятья как тогда, в Мон-Сен-Мартене, и оказалась вся — в его власти. «Ты же говорил, что ты не мальчик, потерпишь, — улыбаясь, чуть приоткрыв розовые губы, сказала она».

— Я четырнадцать лет терпел, — Виллем поднял ее на руки, — и более не намерен. Ни одной ночи, Марта, слышишь?».

— Сейчас тепло, — она обняла его за шею, и Виллем услышал ее дыхание совсем рядом с собой. «Даже костра разводить не надо».

У нее были колючие, отрастающие волосы и узкие, как у мальчишки, бедра. «Господи, — сказал Виллем, — когда увидел ее, — всю, до последнего, самого потаенного уголка, — господи, Марта, какая ты красивая. Красивей тебя никого нет».

Она закинула голову, и Виллем коснулся губами нежной, белой шеи. Он медленно двинулся вниз и Марфа шепнула: «Как давно, Виллем, как давно…»

— Ну, — он чуть приостановился, — теперь так будет всегда, любовь моя. Каждый день, что осталось нам еще прожить».

Она лежала, тяжело дыша, пристроив голову у него на груди, и вдруг сказала: «Я еще в Мон-Сен-Мартене, адмирал, поняла, что я с тобой никогда не заскучаю. Дай, — она выпрямилась, устроилась удобнее и озорно продолжила: «А ведь я еще могу понести».

— Очень бы хотелось, — сквозь зубы ответил Виллем, — и я намерен сделать для этого, все, что в моих силах».

Марфа наклонилась, и, прижавшись щекой к его лицу, смеясь, проговорила: «Как я чувствую в твоих силах, — многое, очень многое».

— Это точно, — Виллем легко перевернул ее на спину и Марфа, обняв его, приподнявшись, нежно сказала: «Господи, а я ведь и не чаяла, любимый мой, и не ждала уже тебя».

Он зарылся лицом в самое сладкое на свете, мягкое плечо и, не в силах оторвать от нее губ, ответил: «Я теперь всегда буду с вами, всегда».

Потом Марта устроилась где-то под его рукой, и тихо, ласково сказала: «Я очень любила одного человека, Виллем, там, на Москве еще, давно — но не судьба была нам вместе остаться. И дитя у нас было — но не жило оно. Просто, чтобы знал ты».

— Все хорошо, — шепнул он, целуя бронзовый затылок. «Больше не будет никаких горестей, больше не будет зла, Марта. Все будет хорошо».

Она заснула — мгновенно, как дитя, уткнувшись лицом в его грудь, а Виллем, укрыв ее армяком, просто лежал, глядя в сверкающее Млечным Путем, высокое небо, прося Господа только о том, чтобы она была счастлива.

Марья Воронцова дернула плечом и независимо сказала: «Я сама!». Виллем вздохнул и мягко ответил: «Девочка моя, тут гавань. Порт. Ты отлично отстояла свою вахту, а теперь иди, буди всех, пусть собираются. К тому же, — адмирал потрепал ее по косам, — у нас нет лоцмана, а я последний раз был здесь четверть века назад».

Девчонка нехотя оторвалась от румпеля и, взглянув на разноцветное полукружие домов Немецкой Верфи, на сияющую темной лазурью морскую воду, на лесистые холмы вокруг, искренне сказала: «Красиво тут как!»

— Очень, — согласился Виллем и подтолкнул ее: «Ну, давай, мы скоро уже и швартоваться будем».

Марья ловко спрыгнула через открытый люк в трюм и увидела бледное лицо матери.

— Дай-ка мне выйти, — потребовала Марфа, и в одно мгновение оказалась наверху.

— Матушка, что случилось? — дочь озабоченно высунула голову на палубу.

— Морская болезнь, — едва успела проговорить Марфа, и склонилась над бортом — ее тошнило.

— С чего вдруг? — хмыкнула Марья, и, перегнувшись в трюм, весело заорала: «Эй, сони, поднимайтесь, Берген по левому борту!».

— Морская болезнь, значит, — Марфа почувствовала, как ложатся на ее плечи ласковые руки, и сердито ответила, глубоко дыша: «Да, морская болезнь!»

— Ну-ну, — улыбнулся адмирал, и, поцеловав ее куда-то ниже уха, вернулся к румпелю. «И правда, красиво, — заметила Марфа, увидев шпиль кафедрального собора, и тут же, страдальчески застонав, вцепившись пальцами в обшивку борта, опять нагнулась к спокойному, тихому морю.

Полли быстро собрала заплечную суму и сказала, мечтательно закатив глаза: «Первым делом мыться! В горячей воде! Долго! А потом по лавкам пойдем!».

— А что тебе там, в лавках? — удивилась сестра, и потрясла Петеньку: «Да вставай ты уже, ради Бога, и вы, дядя Мэтью, тоже!»

— Мы уже в Лондоне? — мальчик приоткрыл синий глаз. «В Лондоне, в Лондоне, — пробурчал Матвей, растирая лицо. «Дай Бог, если к осени туда доберемся».

— Платье хочу, — сказала Полли, с отвращением дергая подол заношенного, грязного сарафана. «Шелковое платье, с корсетом, гранатового цвета и сорочку кружевную. И туфли атласные».

— Уж до Лондона потерпи, — велела Марфа, ловко спускаясь в трюм. «Отсюда мы хоть и на большом корабле пойдем, но все равно — незачем там, в шелках разгуливать, куплю вам шерсти немаркой и башмаки крепкие.

— Ну, хоть что-то, — обрадовалась Полли. Мэри сколола косы на затылке и завистливо сказала: «Эх, если б можно было волосы остричь, и в штанах матросских гулять — такие они удобные!»

Матвей окинул взглядом племянницу и заметил: «Ну, года через два тебя уже вряд ли кто за мальчишку примет, дорогая моя, даже если косы обрежешь».

— А это мы еще посмотрим, — отрезала Мэри.

Виллем подозвал к себе Марту и сказал ей тихо, улыбаясь: «Вы идите на постоялый двор, а я спрошу тут в порту — когда первый корабль до Лондона, ну и еще кое о чем договорюсь. Ты детям не сказала еще?».

Она оглянулась, — брат показывал детям что-то на берегу, — и помотала головой: «Я даже Матиасу не говорила».

— Ну, вот и скажем, как я вернусь, — усмехнулся адмирал, и, потянувшись за тонкой бечевкой, что лежала на палубе, велел: «Палец давай сюда, а то я ошибиться боюсь».

Марфа покраснела и положила свою тонкую, маленькую руку поверх его, — большой.

— Виллем, — крикнул Матвей с кормы. «Я, пожалуй, — сразу к цирюльнику, — нет сил уже, так ходить — он подергал себя за клочковатую, кое-как постриженную, золотистую бороду.