Локка быстро поставила два маленьких чума — для него и для себя, и стала разделывать рыбу. Он стоял к ней спиной, смотрел на закат.

— Скоро придут люди оттуда, с заката. Много людей. Что будет с моим народом? Как жить?

— Так и жить всем вместе, — беспечно ответила Локка, уложив рыбу в берестяной котелок и присыпав ее солью.

— Мы с тобой и то вместе не живем, — рассмеявшись, возразил Тайбохтой.

— Но можем же, — тихо сказала она, пробуя еду. — Садись, все готово. — Она подвинулась, освобождая ему место у костра.

Впереди возвышалась — среди пустынной белой тундры, — гряда холмов. Озеро между ними было покрыто толстым слоем льда — черного, будто стеклянного. Казалось, встань на него, и увидишь все до самого дня. По нему надо было пройти.

Локка привязала оленей к выступающей из сугроба узкой скале. Если она не вернется оленей заберут, как жертву Ылэнте-Кота. Кто их заберет, Локка не знала, и ей не очень хотелось знать. Она прошла мимо скалы, и, осторожно переступая по склону в вышитых бисером меховых унтах, стала спускаться к озеру.

— Ложись, — сказал Тайбохтой. — Завтра тебе рыбалить рано, спи.

Он сидел у костра, глядя на огонь. Локка принесла к чуму вымытый в озере котелок и остановилась у входа.

— Ты любила мужа? — Вождь требовательно поднял на нее темные глаза. Она только сейчас заметила, что его волосы — обычно убранные в косу, — распущены по плечам.

— Да, любила.

Она медленно, мелкими шажками шла по скользкому льду. Впереди была полынья — вровень с краем льда тяжело колыхалась вода. Она остановилась в нескольких шагах, медленно стянула малицу, бросила ее на лед. Морозный студеный воздух обжигал горло и легкие, не давая вдохнуть. Одежды одна за другой падали оземь. Ветер вдруг стих, в небе показался тонкий серп луны. Локка прикрыла руками живот и храбро шагнула в середину полыньи.

Ночью он проснулся от того, что его что-то кольнуло в шею. Тускло поблескивал кинжал.

Она приставила кончик клинка чуть сбоку от горла. Тайбохтой не шелохнулся, не сказал ничего, лишь слегка изогнул бровь — выжидательно и будто бы недоуменно. Локка надавила сильнее, но вдруг вспомнила темного человека в углу, его хрип, и то, как лилась теплая кровь по ее рукам. Отдернув руку с клинком, она отпрянула и тенью выскользнула из чума.

Под низким сводом пещеры полыхал костер. Обнаженную Локку, после ледяной купели стучавшую зубами, не чуявшую под собой ног от холода, бросило в жар. До нее доносился звук бубна и странный гул, будто в глубине пещеры были еще люди. Локка миновала костер и стала спускаться дальше, по лабиринту узких проходов между скалами.

По щиколотку в воде Локка перешла на другой берег подземной реки. Шаманка — сгорбленная, скрюченная, с проваленным ртом на темном, морщинистом лице — уже ждала ее.

— Пей, — старуха протянула Локке каменный сосуд. Та, не колеблясь, вынула пробку и приложила губы к горлышку. Жидкость была неприятная, вязкая, кисловатая на вкус.

— Иди за мной. — Шаманка пригнулась, исчезая в темноте ощерившегося каменными выступами зала.

Тайбохтой откровенно любовался, глядя, как она уверенно рассекает озерную гладь.

Доплыв до середины, Локка легла на спину, крепкие холмики груди дерзко торчали из воды.

Когда она вышла на берег, вождь разводил костер. Локка прошла мимо него к чуму, — обнаженная, не прячась, — остановилась у входа: «Я с утра рыбы приготовила, поешь».

Ее тело было прекрасней всего, что он видел в жизни.

— Я не могла тебя убить, — сказала она потом с какой-то непонятной обидой. — Безоружных не убивают.

— Мы — убиваем, — холодно произнес Тайбохтой. — И ты будешь убивать, иначе не выжить.

— Надо не выживать, а жить, — улыбнулась она и вдруг лицо ее изменилось. — Замри.

Черная змея узкой лентой обвилась вокруг его щиколотки. Локка уверенно протянула руку, и, сорвав извивающуюся гадюку, отсекла ей голову. Потом отшвырнула подрагивающее в последних конвульсиях змеиный трупик, поднялась на цыпочки и прильнула к губам вождя.

Она распростерлась на покрытой медвежьими шкурами лежанке. В углу стоял кто-то темный, и непонятно было, смотрит он на Локку или опущены его глаза.

«Как взглянет он на тебя, так и смерть твоя придет», — вспомнила Локка почти забытое, из другой жизни. Глаза стоявшего в углу вдруг открылись — они меняли цвет, из желто-зеленых, волчьих становились темными, будто лесной орех.

— Те, кто живы, — мертвы, те, кто мертвы, — живы, — прогудел над ней низкий голос шаманки. — Встань.

Локка послушно устремила взор в угол пещеры. Там не было ничего, кроме теней от костра, и его медленно гаснущих искр.

Шаманка взяла ее за подбородок. «Запомни это».

— Ты принесла жертву нашим духам. — Тайбохтой подхватил Локку на руки. — Если человек приносит здесь жертву, все, чего он захочет, исполняется. Чего ты хочешь?

— Тебя, — просто сказала она. У него перехватило дыхание. Он собрался было нырнуть с ней под полог чума, но Локка остановила его.

— Нет. Здесь. Перед ними.

Ее кожа отливала молочной белизной, и он, бросившись в нее, как омут, теряя рассудок от желания, в последний миг успел попросить у духов сына.

Впереди над ним высилась священная гора. Он поднял Локку, развернул к себе спиной, поставил на колени, чтобы она видела то, что видит он, чтобы взоры их устремились на закат, туда, откуда он привел ее.

Они пробыли на озере до новой луны. Когда крови у Локки так и не пришли, он перерезал горло птице возле священного камня, и опустив пальцы в дымящуюся рану, взмолился о сыне.

— Знаю, чего ты хочешь, — шаманка пронзительно взглянула на Локку. — Жди.

— Сколько? — Локка протянула к ней раскрытые ладони.

Старуха склонилась, вчитываясь в линии.

— Много лун. А теперь скажи, чего ты не хочешь? — она усмехнулась беззубым ртом.

— Я не хочу сына, — прозвучал мгновенный ответ.

Шаманка прикрыв глаза, согласно кивнула и положила руки на ее живот.

Во дворе кабака дрались двое. Со звоном скрещивались тяжелые клинки, ноги разъезжались в густой мартовской грязи. В тени еще лежали сугробы — снег подтаивал, на солнце уже было тепло, на крыше сарая гомонили воробьи.

Один из дерущихся, согнувшись, схватился за руку, и уронив меч, рухнул на колени. Из разрубленного до кости запястья хлестала кровь. Второй — среднего роста, чернобородый, широкоплечий, подойдя к раненому, занес меч. Раздался истошный вопль, полный ужаса и боли. Отрубленная кисть шмякнулась чернобородому под ноги. Он отшвырнул ее в лужу и наставительно произнес: «Будешь знать, как в чужой карман руку запускать, ученый ты теперь».

Аникей Строганов недовольно зыркнул из под косматых бровей на чернобородого.

— Жалуются на тебя, — Строганов, несмотря на то что ему вот-вот стукнет семьдесят, резво встал и заходил по горнице. — Ты сюда зван не руки людям рубить, а городки да промыслы наши защищать.

— Защищать, Аникей Федорович, можно, когда есть люди надежные. А ваши, хоть и хвалились вы ими, как есть трусы. Только в кабаке за чаркой геройствовать могут. Этот-то, сегодняшний, под хмельком бахвалился, что, мол, как поставили его дружину охранять амбары с зерном оброчным, что вы для царя собираете, так они этим зерном втихаря приторговывали. Лучше я ему сегодня руку отрублю, чем завтра вам царь голову снесет.

Строганов поджал губы.

— Дело ты говоришь, кто б спорил, да где взять надежных?

— Лучше бы я свою дружину с Дикого Поля привел, — вздохнул чернобородый. — Али с Волги, там народ не чета местным, огнем закален. Мы и супротив татар и супротив персиян сражаемся, а тут что, взяли людей, отправили к вогулам, а те и меча-то в руках сроду не держали. Ваши и давай безоружных клинками протыкать, и женок ихних бесчестить, для сего много ума не надо. Вот и выходит, что умения воинского у них ни на грош. А ежели из-за Большого Камня остяки придут? Это вам не вогулы, они человеку за полверсты стрелой в глаз попадают.