Давид посмотрел на упрямое лицо мужчины, на сомкнутые, сухие губы и робко добавил: «Дядя Теодор…, пожалуйста. Вам надо выжить, у вас ведь дети…»

-Иди сюда, - велел Федор сыну.  Когда мужчина оказался рядом, Федор, обняв его, помолчал : «Ладно. Вы меня что, - он обвел рукой палатку, - здесь оставите, с вашими ранеными?»

-Мы отправляемся дальше, Теодор, - Иосиф вытер пот с его лба и почти весело заметил: «Видишь, жар спадает. Это сейчас, конечно, потом он вернется. В общем, нам тебя еще лечить и лечить. Поедешь с нами, в обозе».

-И я с тобой буду, папа, - Мишель встал на колени и прижался щекой к его щеке. «Сабля у меня, я за ней присмотрю, не волнуйся».

-Ладно, - тяжело сказал себе Федор. «Петька в безопасности, мне и, правда, оправиться надо».

-Посиди со мной, сыночек, - попросил он. Мишель, улыбнувшись, приникнув белокурой головой к его груди, радостно отозвался: «Конечно, папа».

Иосиф с Давидом вышли из палатки. Обозы медленно тянулись мимо них. Генерал Кардозо, наконец, сказал: «Пойди, собери наши вещи, надо грузиться. Тяжелораненых мы в этот монастырь отправили. Я его название, конечно, не выговорю, - Иосиф невесело усмехнулся, - а остальные там, - он показал на длинную череду закрытых холщовыми полотнищами телег.

Давид помялся: «Папа, а почему у дяди Теодора  сын обрезан? Я заметил, кода он переодевался».

Иосиф зевнул: «Это я ему посоветовал, еще во время оно. У мальчика воспаление было,  чтобы избежать дальнейших проблем».

Давид обернулся на закрытый полог, за которым горела свеча. Майор, неслышно, спросил: «Папа, а дядя Теодор сможет когда-нибудь ходить?»

-Увидим, - только и ответил ему отец. «Гадать нечего, все, что мы могли, мы сделали. Остальное, доктор Кардозо - это уже как Господь рассудит».

Иосиф стянул испачканный кровью, пропотевший сюртук, и устало добавил: «Может быть, хоть этой ночью высплюсь».

Невидная, запряженная плохими конями телега остановилась. Возница, приподнявшись, спросил у соседа по козлам: «Что это, на дороге?»

Вокруг были бесконечные, еще зеленые луга, в отдалении виднелась роща. Жаворонки, заливаясь, щебеча, порхали в утреннем, золотистом небе.

-Человек вроде, - испуганно ответил второй. «Давай-ка, Гирш-Лейб, поедем дальше. Здесь, говорят, сражение было, наверное, из солдат кто-то. Он и не двигается совсем. Умер, должно быть».

Первый решительно передал ему поводья. «Нельзя так, Мендель. Нельзя человека без помощи бросать, даже гоя. Мудрецы так не заповедовали».

Гирш-Лейб подошел к лежавшему в канаве юноше и отшатнулся - над ним жужжали мухи. Он был полураздет, в одной рубашке, босиком, тело испачкано кровью и нечистотами. Рядом валялась икона в медном окладе. Креста, однако, на шее у человека не было.

Гирш-Лейб, превозмогая отвращение, перевернул его на спину. Юноша олько болезненно застонал. Приглядевшись, он  крикнул: «Мендель, это еврей! Он жив, жив!»

Второй мужчина неохотно слез с козел. Зажав нос, он пробормотал: «Ну и вонь от него. Да, еврей. Бедняга, его ограбили, наверное, избили, а что у него понос - так он, скорее всего, воды плохой выпил». Мужчина пошевелил носком потрепанного сапога икону: «Это не его».

-Подберем, - решительно сказал Гирш-Лейб, - просто завернем в холст, и все. Дома приставу отдадим. Нас за это похвалят. Сам знаешь, с властями надо в согласии жить, закон страны - наш закон.

Они осторожно устроили юношу в телеге. Мендель вздохнул: «Совсем молодой, жалко его…, Как бы ни умер по дороге. Сколько нам еще до Любавич?»

Гирш-Лейб подумал: «Дней через пять доберемся. Как на постоялом дворе окажемся, - он кивнул в сторону юноши, - я лекаря найду. Это заповедь, Мендель, еврей в беде оказался».

-Так и сделаем, - согласился второй.  Гирш-Лейб подхлестнул коней, и телега покатилась на запад.

Ему снился тот самый ручей. Петя добрался до рощи, что указал ему Мишель. Устроившись в какой-то яме, свернувшись клубочком, юноша  постарался задремать. На рассвете, вынырнув из тяжелого, путаного забытья - голова была горячей, Петя подумал: «Еще не хватало жар заполучить».

Он напился из чистого ручейка, что журчал на окраине рощи. Вода была холодной, свежей. Петя зевнул: «Надо еще отдохнуть, успею наших догнать». Французы снимались с места. Он, из своего убежища, услышал скрип телег. Петя, вернувшись в яму, укрывшись ветками, опять заснул.

Проснулся он от резкого, мучительного огня в животе. Следующие два дня слились для него в один бесконечную, долгую пытку - он даже куда-то шел, шатаясь, но потерял сознание на обочине дороги. Он еще успел увидеть блеск медного оклада иконы, что лежала рядом. Уронив голову в грязь, застонав, Петя нырнул обратно в боль и бред.

-Штил,  штил, ингеле…- услышал Петя. Почувствовав на своем лбу что-то прохладное, юноша приоткрыл глаза. В беленой, с низким потолком, комнате, было чисто, на стене тикали простые, деревянные часы. Он увидел старый, открытый буфет, уставленный потускневшим серебром. На половицах лежал луч закатного солнца,  снаружи, во дворе, квохтали курицы и смеялись дети.

Человек, что сидел на табурете рядом с его постелью, взял стакан с холодным чаем и поднес к губам Пети.

Петя отпил, и мужчина посмотрел на него - с интересом. Он был лет сорока, невысокий, крепкий, широкоплечий, в черной бороде видна была седина. На голове у него была бархатная, темная кипа. Человек, внимательно разглядев Петю, вдруг спросил, по-русски: «Понимаете, что я сказал?»

Петя наморщил лоб: «Вы сказали «тише», только это не немецкий. Немецкий я знаю».

-Это мамелошн, - мягко ответил человек.  «Наш язык, еврейский. А вы  не еврей».

Петя помотал головой и буркнул: «Я в детстве болел просто, вот мне и сделали…- он покраснел и не закончил.

-Я так и думал, - вздохнул мужчина и спохватился: «Вы пейте, пейте чай. Лекарь сказал, что вы идете на поправку. Вам надо больше пить, а дня через два мы вас начнем кормить, сначала супом и сухарями, а потом , - он улыбнулся, - чем-нибудь еще. Вы неделю без памяти были, мы за вами ухаживали».

-Спасибо, - Петя зарделся и поискал у себя на шее крестик: «Сняли. Я помню, как меня били». Он приподнялся: «Со мной рядом…, ничего не нашли?»

Петя понял, что не знает, как надо обращаться к этому человеку.

-Реб Довбер меня зовут, - тот  наклонил голову. «Нашли. Нам такие вещи дома держать нельзя, мы это в холст завернули, и в кладовку спрятали. Как встанете, возьмете».

-Спасибо, - Петя протянул ему руку. Ладонь у реба Довбера была большая, крепкая. «А я Петр. Петр Воронцов-Вельяминов. Прапорщик пехоты, был…- Петя замялся и огляделся: «Французы…они где?»

Реб Довбер все смотрел на него, а потом усмехнулся. «Вы меня не помните. Вы ребенком были, конечно, пятилетним. Мой отец сидел в Петропавловской крепости. Когда его освободили, я за ним приехал. Я сын Шнеура Залмана, друга вашего батюшки. Он тоже, - реб Довбер кивнул на восток,- воюет?»

Петя провел рукой по своим щекам - у него уже отросла борода: «Воюет, реб Довбер».

-Французы, -  мужчина забрал у него пустой стакан, - французы в Могилеве, Витебске…везде, в общем. Через нас, - он пожал плечами, - тоже проходили. У него, - мужчина понизил голос, - и евреи в армии есть. Они с нами молились, как здесь стояли. Местечко наше Любавичи называется,  мы в полусотне верст от Смоленска, на запад». Он поднялся: «Вы спите, Петр. Потом подумаем, что с вами делать».

Петя ощутил сладкую прохладу холщовой наволочки - от подушки  пахло травами. Когда дверь закрылась, уже задремывая, юноша подумал: «Черт, глубокий тыл. Конечно, реб Довбер сказал - меня сюда неделю только на телеге везли. Значит, придется  что-нибудь предпринять, не сидеть же просто так».

Через три дня он уже вставал - с опаской, правда, не решаясь выходить дальше комнаты и бокового чулана. Там,  как, усмехаясь, сказал реб Довбер - его держали первое время.