— Подними рубашку, пожалуйста, — попросил Майкл. «До пояса».

В свете свечи он увидел, как жена, закусив губу, сдерживает стон. «А груди-то и нет, — рассмеялся про себя Майкл, — но, я смотрю, одного ребенка выкормила, выкормит и других.

Что, милая, больно? Привыкай».

Койка размеренно скрипела, и он вдруг почувствовал руку жены между ними. «Не надо, милая, — спокойно попросил Майкл.

— Тогда ты…, - попыталась попросить Мэри, и он, закрыв ей рот поцелуем, мысленно усмехнулся: «Еще чего не хватало. Ты теперь жена, а не шлюха, забудь о своих развлечениях».

Мэри покорно лежала, раздвинув ноги, придерживая рубашку у пояса, слушая его тяжелое дыхание. Скрип убыстрился, муж замер, и она ощутила поток раскаленной влаги у себя внутри — долгий, казалось, бесконечный.

Он поцеловал ее в щеку: «Спасибо, любимая. Доброй ночи тебе».

— Очень хорошо, — подумал Майкл, зевая, устраиваясь на боку, обнимая жену.

— Так, как надо. Пока мы до Нового Света доберемся, она уже и понесет. Родит мне ребенка, потом — еще одного, а я за это время разберусь с остальной семейкой. Никуда она от меня не денется — у нее дочь, и будут еще дети. Да, прекрасное приобретение, поздравляю тебя, мой дорогой преподобный отец.

Мэри лежала, прижавшись щекой к ладони мужа. «Будет лучше, — сказала она себе. «Он просто стеснялся, у него же это в первый раз. Будет лучше, надо просто подождать, — она поцеловала его руку и тоже заснула, положив голову на широкое теплое плечо.

Корабль, подгоняемый ветром, шел вдаль — в бесконечный, чуть волнующийся простор ночного моря.

Баба, что полоскала белье на мостках, распрямилась, и, окинув презрительным взглядом незнакомца, громко сказала: «Житья от этих поляков нет, что, бродите-то по всей Москве!»

Изысканно одетый, при сабле мужчина — невысокого роста, темноволосый, — заметно покраснел и заторопился дальше, по осклизлым доскам, что были положены у ручья.

— Хоша б ты себе голову сломал, — сочно пожелала ему вслед баба. «Сидел бы в Кремле, вона, опосля венчания царского там который день гудят, не просыхают». Она сплюнула и, подхватив плетеную корзину с бельем, пошла вверх, к Конюшенной слободе.

В нижнем зале кабака было прохладно и тихо. Мужчина кашлянул, остановившись на пороге, и увидел, как целовальник приоткрыл один глаз.

— Замкнуто, — на ломаном польском языке сказал целовальник. «К обеду откроемся, тогда приходи. К обеду! — медленно, раздельно повторил он, и, отвернувшись, стал протирать стойку какой-то тряпкой.

Рука тронула его за плечо, и целовальник, обернувшись, увидел светло-голубые, спокойные глаза мужчины.

— Письмо, — сказал поляк, протягивая сложенную грамотцу.

Целовальник что-то буркнул, и, развернув бумагу, бросив один взгляд на подпись — побледнел. «Вон, оно, значит, как, — медленно протянул он, читая ровные строки. «Жив, значит».

— Жив, — согласился поляк и, медленно, подбирая слова, попросил: «Можно присесть?».

Целовальник поднес грамоту к пламени свечи, и, бросив ее на пол, растоптал серые хлопья.

«Не след такое хранить-то, — усмехнулся он.

— А вы садитесь, пан Ян, садитесь, конечно. Я сейчас девчонку позову, она бойко, по-вашему, болтает, за год научилась уже. Девчонка моя, не беспокойтесь, — целовальник улыбнулся, — с ней и по тайности можно. Выпить хотите, закусить?

Поляк улыбнулся и, кивнув головой, закрыв глаза, — откинулся к бревенчатой стене кабака.

— Правильно, что я навстречу мистеру Мэтью в Копенгаген поехал, — подумал мужчина. «Я смотрю, Майкла тут помнят, ну, да ему эта пивная и должна была перейти. И вовремя я нашел эти документы, — он чуть усмехнулся, — про другого мистера Майкла. Пришел с ними к миссис Марте, как она из Картахены вернулась, тут-то она мне все и рассказала.

В Бергене Мэри никто не видел, а вот пастор в Тромсе оказался сговорчивым — копия свидетельства о венчании у меня теперь на руках. А вот куда они из Тромсе отплыли — никто не знает. В Новых Холмогорах мне сказали, что он на Яву собирался, но это вряд ли. Замел следы. Ничего, найдем».

Он, не открывая глаз, нашел на столе стопку, и, выпив водки, подавил зевок: «Поспать бы, Господи. Какую ночь уже в дворце гуляем — со счета сбились. И не только во дворце, вон, пьяные наемники по всему городу ходят».

— Здравствуйте, пан, — раздался рядом робкий женский голос. Мужчина открыл глаза и увидел невысокую, белокурую девчонку, — лет семнадцати, — с милым, заспанным личиком.

— Дуня это, — смешливо сказал целовальник, подталкивая девчонку вперед. «А я — Никифор Григорьевич. Да вы, впрочем, такого не выговорите, пан».

Поляк поднялся, и, поклонившись, попросил: «Вы садитесь, пани, садитесь, пожалуйста».

— Спасибо, пан, — так же робко ответила она и опустилась на лавку поодаль, скромно склонив изящную голову с наскоро заплетенными косами.

— Мне нужен пан Теодор, — сказал мужчина, и, подождав, пока Дуня переведет, добавил: «Он где сейчас?».

— Тут, — усмехнулся целовальник, выслушав Дуню. «Подниметесь наверх, третья каморка направо. Он, правда, спит еще, из Владимира вчера вернулся, долго в седле был. А как Михайло Данилович, здоров ли? — озабоченно спросил целовальник.

Мужчина сначала не понял — о ком это он, а потом, улыбнувшись, ответил: «Здоров, а как же.

Сыну младшему пять лет, и внук уже один есть, от дочки приемной. И старший сын у него женился, так что еще внуки будут».

— Ну, слава Богу, — целовальник перекрестился и добавил: «Вы ему передайте, пан Ян, что, когда бы он ни приехал, я ему полный отчет дам, обо всех прибылях, как положено. Ну и вообще, — целовальник помялся, — кланяйтесь ему от меня, и скажите, что батюшку его поминают, как он и велел, в монастыре Крестовоздвиженском, тако же и матушку».

— А что, — заинтересованно спросил поляк, — его отец известным вором был тут, на Москве?

Никифор Григорьевич аж рот открыл, а Дуня звонко рассмеялась.

— Со времен государя Ивана Калиты, — гордо ответил целовальник, — Волки всегда Москвой правили. Ну, в Кремле государь, ясное дело, а у нас тут, — он обвел рукой кабак, — свои законы, сами понимаете.

— А как же, — согласился мужчина, и, поднявшись, поблагодарив целовальника, пошел к узкой деревянной лестнице за пестрядинной занавеской.

Никифор Григорьевич поймал тоскливый взгляд Дуни и сердито сказал: «Рот закрой, человек по делу приехал, не слышала, что ли? И вообще, раз встала, дуй на Красную площадь, там Петя, сын Федора Петровича, с мальчишками на Неглинке рыбу удить должен, скажи ему, что отец вернулся».

Девушка только вздохнула, подперев щеку рукой, перебирая простые, костяные пуговицы на холщовом сарафане.

Ему снилась Ксения. Тогда, вернувшись в Горицкую обитель, — после побега она кишела стрельцами, он сказал ей, — жестко: «Нельзя это. Пока жена моя жива — нельзя, Ксения. Что люблю я тебя — сие правда, однако же невместно мне с тобой блудом заниматься. Случится что, — он помолчал, — сразу под венец тебя поведу. А сейчас — нет».

Она кивнула, не поднимая глаз, опустив укрытую черным апостольником голову, и сказала:

«Я всю жизнь буду вас ждать, Федор Петрович. Сколько надо, столько и буду».

Федор вздохнул, не открывая глаз, и подумал:

— Да, хорошо, что самозванец ее в этот монастырь во Владимире перевел. Инокиню Марфу-то сюда привезли, в Новодевичью обитель. Ксению он боится в Москве держать, и правильно делает, — Федор усмехнулся, — какое сегодня? Четырнадцатое мая, да. Ну, через три дня Москва набат услышит, и от царя Дмитрия Иоанновича одни кишки останутся.

Он потянулся и замер — половицы заскрипели. Федор положил пальцы на рукоять меча и, подняв веки, разглядывая человека, что прислонился к косяку двери, изумленно сказал:

«Рискуете, ваша светлость герцог».

Джон Холланд откусил от пирога с рыбой, что держал в руке, и, прожевав, шагнув в светелку, зачерпнул кружкой из жбана с квасом.