Волк коснулся рукой ее руки — мягкой, с длинными, смуглыми пальцами, и почувствовал, что его щеки запылали.

— Спасибо, Федосья Петровна, — сказал он, еле слышно. «Спасибо вам. А вот, — он вдруг закашлялся. «Ежели бы, скажем я, вас венчаться позвал — вы бы, наверное, отказали, да? Я ведь не нравлюсь вам».

Она долго молчала, все еще глядя в небо, и, наконец, ответила: «Вы, Михаил Данилович, не знаете многого, что было со мной. Я вам расскажу, а вы уж потом решайте — по сердцу вам сие, или нет».

Волк сидел рядом, покусывая травинку, искоса глядя на ее чуть алеющие щеки. Она часто, глубоко дышала, и мужчина увидел, как поблескивает на солнце ее золотой крестик — крохотный, будто детский.

«Хватит, — вдруг обозлился он. «Что ж, я не мужик, сижу и слушаю, как моя любимая опять мучается — оно ж и говорить о сем — боль неизбывная».

— Ну, вот что, — прервал ее Волк, — сие мне, Федосья Петровна, вот совершенно неважно, и не надо упоминать это более, оно прошло, и не вернется. Вы мне только ответьте — люб я вам, али нет?».

Она вдруг протянула руку, и, достав травинку, что он покусывал, лукаво улыбнувшись, обвила ее вокруг своего пальца.

Волк взял ее ладонь в свои большие руки и спросил: «Можно?».

Федосья кивнула, и он поцеловал ее пальцы, прижался губами к запястью, и вдруг сказал:

«Господи, да бывает ли счастье такое?».

— От тебя гарью пахнет, — сказала Федосья, улыбаясь, зарывшись лицом в его белокурые, мягкие волосы. «Вы там жгли что-что, на реке?».

— Печь для глины пробовали, — Волк взял ее лицо в ладони. «Какая ж ты у меня красивая, Федосья, сейчас как начну тебя целовать, и остановиться не смогу, до самого венчания, и после него — тако же».

— Как Покров пройдет, повенчаемся? — спросила она, обнимая его.

— Еще чего, — сочно ответил Волк, откидываясь на спину, устраивая ее у себя на плече.

«Опосля Троицы неделя еще есть, Федосья ты моя Петровна».

— Потом же пост, — озабоченно сказала девушка.

— А потом еще один, — сварливо сказал Михайло, целуя ее. «Я так долго ждать, не намерен, любовь моя, я хочу, чтобы все было сейчас, и сразу, понятно?»

— Понятно, — выдохнула она, снимая платок, распуская темные косы.

В пятницу на Троицкой седмице они повенчались.

— Сука Кучум, — пробормотал Ермак, опираясь на локоть, отхлебнув водки из фляги. «Чую — он где-то рядом отирается, да и татары тако же говорят».

— А смотрите-ка, Ермак Тимофеевич, — сказал кто-то из дружинников с той стороны костра, — татары-то все больше под нашу руку приходят, видно — не нравится им хан.

— Перезимуем, — атаман отхлебнул еще, — с Москвы народ потянется, уже и вторую крепостцу надо будет ставить, на Тоболе, там, где он в Иртыш впадает, в сем месте, что выбрали мы. А оттуда, парни — дорога на восход лежит, по ней и пойдем. Земли в Сибири много, людей хватит.

— Так, атаман, — раздался звонкий, юный голос, — затем и венчаемся, чтобы у нас еще дети народились!

Дружинники расхохотались и начали укладываться. Ермак обошел костры, посмотрев — все ли в порядке, и присел на песчаном берегу быстрого, узкого Вагая. Иртыш отсюда казался огромным, медленным, на самой его середине слегка покачивались струги.

— Все ли ладно? — приставив ладони ко рту, закричал Ермак.

С палубы кто-то помахал туда-сюда фонарем, с горящей в нем свечой.

— Ну и славно, — атаман наклонился и зачерпнул ладонью речной воды. «Все равно у нас на Туре слаще, — усмехнулся он, — вон оно как, дома и вода вкуснее. Дома, да. Вон, у Волка теперь как в избе — пылинки нет, все чисто, как ни зайдешь — из печи непременно чем-то вкусным тянет, и Федосья — и не присядет, все его обихаживает. А он молодец, крыльцо поправил, полы перестелил, баню срубил, зимой хорошо попариться-то будет. Должно быть, следующим годом и дитя у них народится уже».

Ермак устроился на берегу, покрытом еще летней, мягкой травой, и закинул руки за голову.

«К вечеру-то холодает уже, Успение скоро, а там и осень. Надо будет, как вернусь, Федосье сказать, чтобы матери отписала — все ж зять у Марфы теперь новый».

Он погладил бороду и задумался. «Говорила она вроде, что отцу своему весть с остяками послала, как приедет Тайбохтой с Волком знакомиться, надо будет с ним посидеть, поговорить. А то ведь я тоже человек, тоже тепла хочется. Девка молодая не пойдет за меня, все же шестой десяток мне уже, а вдова с детками — отчего бы и нет? А мне все равно — мои, не мои, какая разница? Может, Тайбохтой знает кого, посоветует».

Он улыбнулся, и, уже возвращаясь к дружине, тихо сказал, сам себе: «Так и сделаю».

Маленький конный отряд подъехал к Вагаю уже на излете ночи, когда бледная луна почти спряталась за облаками. Копыта у коней были обмотаны тряпками, и, остановив всадников в распадке между холмами, предводитель сказал: «Вон они, костры видите?».

— Спят все, — тихо ответил кто-то из татар. «Однако вон, на реке струги у них, хан».

— Далеко, — Кучум всмотрелся. «Даже если он на стругах воинов оставил, пока они челны спустят, пока доплывут, — мы уже всех перережем и уйдем. Иртыш холодный уже, да и течение тут сильное — не будут они туда без лодок лезть. Все, к бою, — он махнул рукой.

Ермак проснулся от свиста, и сначала, еще не открыв глаз, подумал: «Откуда птица? Тут же ни одного дерева нет». Потом он услышал чей-то хрип и, вскочив, достав саблю, потянулся за пищалью.

Несколько дружинников бежали в степь, к коням. Ермак несколько раз выстрелил — в темноту, на звук криков татар, и велел: «Всем к реке! Плывите к стругам, туда стрелы не долетят!».

Уже почувствовав холод воды, он вздрогнул и, застонав, схватился за шею — стрела вонзилась в незащищенное доспехами место, и атаман, выдернув наконечник, почувствовал на своих пальцах горячую, быструю кровь.

Татары стали стрелять по головам плывущих людей. Атаман еще нашел в себе силы приказать: «Ныряйте!»

Он и сам, набрав воздуха, ушел под воду Иртыша, и вдруг подумал: «Надо же, и вправду, рассвет ведь уже начинается, какая прозрачная-то она, будто глаза Марфы».

Ермак попытался стянуть тяжелые, подаренные царем доспехи, но кровь из раны лилась все сильнее, толчками. «Не доплыву, — сказал он себе. «Слишком стар я. Пусть они дальше идут, Волк, Гриша, другие. Главное, чтобы миром, чтобы вместе жили».

Толща реки, пронизанная первыми лучами восходящего солнца, заиграла зеленью, и Ермак вспомнил, как смотрела на него Марфа, тогда, ранним утром в Чердыни. «Ну вот, — он, устав бороться, вдохнул ледяную, стылую воду. «Видишь, как оно получилось, Марфа. Прощай».

Струги качнуло легким, внезапным ветерком, тучи совсем развеялись, и на востоке, оторвавшись от холма, в светлеющее небо ушел, распуская крылья, мощный, красивый беркут.

Дитя, как всегда, проснулось первым. Оно вдохнуло знакомые запахи — молоко, что-то свежее, что щекотало ноздри, — приятно, и что-то теплое — тоже приятное. Дитя вытащило из пеленок пухлые ручки и, повертев ими у себя перед носом, сказало: «У». Дитя подождало, однако они не подходили. «У!», — смеясь, громче, произнесло дитя.

Оно лежало в привешенной к потолку каюты колыбели из старого паруса. Корабль чуть раскачивался. Дитя, за полгода жизни, не знало ничего, кроме этого постоянного движения, — то бурного, то, как сейчас, спокойного. Оно засунуло палец в рот, и стало его жевать. Там недавно появилось что-то твердое, и ребенку хотелось это, твердое, опробовать.

Лучше всего для этого подходили пальцы большого взрослого — они были жесткие, не такие, как пальцы маленького. У маленького, зато была вкусная еда — много, и дитя, было, подумало, что надо бы ее попросить. Но потом, завороженное игрой солнечных зайчиков на потолке, дитя забыло об этом, и, улыбаясь алым ротиком, опять сказало: «У!» — теперь уже, как думало дитя, совсем громко. Ему хотелось, чтобы кто-то из взрослых это увидел — так было красиво.