Волк покраснел, — нежно, и пробурчал в бороду: «Ну да, раз уж все равно атаман меня пока никуда не отпускает».

— Хотите, я вам помогать буду? — Федосья искоса взглянула на него. «Мне сие нетрудно, Михайло Данилович».

— Ну, ежели вам времени не жалко, — неуверенно сказал мужчина.

— Да я опосля Успения все равно на Москву поеду, с атаманом, так что не жалко, конечно, — вздохнула Федосья.

— Вот как, — коротко сказал Волк и остановил лошадь.

Внизу медленно текла Тура, на горизонте вилась серебристая лента Тобола, и Федосья, вдохнул свежий, вечерний воздух, сказала: «Хорошо!».

Леса на другом берегу реки — огромные, бескрайние, стояли все в свежей зелени, и девушка, нагнувшись, собирая цветы, проговорила: «Завтра детки придут, поставлю в горницу на стол, красиво же».

Волк улыбнулся и сказал, глядя на горизонт: «А помните, как я вам свою одежду давал? Вам эта, — мужчина кивнул на штаны и рубашку Федосьи, сшитые из оленьей кожи, — тако же хорошо».

— Это я сама сшила, как с батюшкой жила, — девушка вскочила в седло. «Ну, давайте трогаться, поздно уже».

— Поздно, да, — пробормотал Волк, следуя за ней. Темные волосы девушки были сколоты на затылке и прикрыты косынкой, стройные плечи чуть покачивались в такт шагам лошади, и она вдруг, обернувшись на мужчину, усмешливо сказала: «Я спою, Михайло Данилович».

Волк знал только несколько слов на остяцком языке, и просто слушал, даже не пытаясь понять. У нее был нежный, высокий голос, — будто, подумалось ему, у соловья.

— А о чем вы пели, Федосья Петровна? — спросил Михайло, когда они подъезжали к воротам крепостцы.

— А сие, Михайло Данилович, — дело мое, — капризно выпятив вишневую губу, сказала девушка и повела лошадей на конюшню.

— Все равно выведаю, — глядя ей вслед, пообещал себе Волк.

— Вот так, — Федосья, что сидела напротив Волка, показала ему перо. «Так и держите, Михаил Данилович, так удобнее».

— Как по мне, так саблей удобнее, — пробормотал мужчина, и сдул со лба прядку белокурых, играющих золотом в майском солнце, волос.

— Жарко-то как, смотрите, — сказала Федосья. «Троица на той неделе, а уже такое тепло. Надо будет перед праздником в лес пойти, веток березовых наломать, чтобы церковь украсить».

Волк оторвался от листа бумаги и гордо сказал: «Ну, посмотрите, Федосья Петровна».

Она наклонилась — совсем рядом с ним, и Михайло почувствовал запах цветов — или это были те, что стояли на столе — в простом глиняном горшке? Он украдкой вдохнул еще раз — ее волосы пахли чем-то кружащим голову, легким.

— Вот, — девушка улыбнулась, — уже лучше, Михайло Данилович. Видите, научились свое имя подписывать, и совсем быстро. Теперь давайте я вам слова говорить буду, а вы — пишите.

Короткие слова, — добавила Федосья, заметив панику в его глазах, — у вас получится.

— С ошибками будет, — угрюмо проговорил Волк, берясь за перо.

— Тоже ничего страшного, — легко улыбнулась Федосья.

— А у меня именины скоро, — сказал Волк, закончив, посыпая бумагу речным, мелким песком.

«На мученика Михаила Савваита, как раз накануне Троицы в этом году».

— Девятнадцать лет же вам, да? — спросила девушка.

— Помните, Федосья Петровна, — мужчина чуть покраснел.

— Помню, конечно, Михаил Данилович. Она вдруг чуть вздохнула: «А там и Ермак Тимофеевич уже на Иртыш отправляется, после праздника».

— Там пост Петровский начнется, — обернулся Волк на пороге.

— Ну да, — недоуменно подтвердила Федосья. «А что вам пост, Михаил Данилович, он же каждый год».

— Да так, — коротко ответил Волк, и, поклонившись, вышел.

Он сидел у окошка, вдыхая свежий ветер с реки, чиня в белесом свете летнего вечера свой кафтан.

Волк отложил иглу и вслушался. Высокий, красивый голос пел что-то на остяцком языке, — совсем рядом. «Смотри-ка, такая же песня, — пробормотал он, и вдруг, решительно поднявшись, вышел.

Григорий Никитич жил в соседней избе, и Волк долго мялся на дворе, прежде чем постучать в ставню.

— Чего тебе? — угрюмо сказал парень, открывая дверь. «Ежели тебе, что до меня надо — пойдем за ворота, а хозяйку мою ты пугать не смей, не позволю».

Михайло почувствовал, что краснеет. «В горницу-то дай зайти, — попросил он.

— Ужинаем мы, — Гришка все еще стоял в сенях. «Тут говори, и так вон, ты ее, — он кивнул на дверь, — до слез довел, боится она».

— Незачем меня бояться, — глядя в сторону, ответил Волк. «Что было, то прошло, Григорий Никитич, я обиды на тебя, али Василису Николаевну более не держу. Дело у меня до нее есть, помощь нужна».

Василиса встала из-за стола, и, сглотнув, перебирая рукой, аметистовое ожерелье на смуглой шейке, проговорила: «Может, трапезу с нами разделите с нами, Михаил Данилович?». Она взглянула на мужа, и Григорий кивнул головой.

— Вкусно готовите, Василиса Николаевна, — похвалил Волк, облизывая пальцы.

— Сие Гриша, — она смутилась, — ну Григорий Никитич, с утра на охоту ходил, а я уток в печи томлю, они тогда мягкие получаются.

— Я тут глину нашел на Туре, чуток повыше нас по течению, — сказал Григорий Никитич, разливая водку, — хорошая глина, с песком как раз для горшков сгодится. Схожу к атаману, поговорю с ним, чтобы печь на берегу устроить.

— Так гончарный круг же надо, — нахмурился Волк.

— Сие ерунда, — Григорий выпил, — его я быстро налажу. Опять же и остякам горшки занадобятся.

— Вот я про остяков, — неуверенно начал Михайло. «Вы тут песню слышали, ну, Федосья Петровна ее пела?».

Красивые губы Василисы чуть улыбнулись. «Хорошо она поет, Михайло Данилович, да?».

— Хорошо, — хмуро сказал мужчина. «А про что сия песня, Василиса Николаевна?».

В раскрытые ставни было видно, как на том берегу Туры, за лесами, спускается вниз темно-золотое солнце. Василиса посмотрела на медленно темнеющее небо и ответила:

— Называется — песня птицы. Ее девушки поют, когда о любимом думают. Вот какие там слова: «Сколько я буду еще петь, и мечтать о нем? Утром восходит заря, я спешу собирать ягоды, и в полдень я возвращаюсь домой, разве я могу своего любимого оставить? Вечером, когда погаснет заря, я начинаю рассказывать сказки — каждая о моем любимом».

— Спасибо, Василиса Николаевна, — после долгого молчания сказал Волк и поднялся. «И за трапезу спасибо вам. Ты, Гриша, — он посмотрел на друга, — как зачнешь печь делать, то зови, раз я пока тут — помогу тебе».

Мужчины пожали друг другу руки, и, когда Волк вышел, Григорий, посмотрев ему вслед, сказал жене: «Что это Волк, вроде и на себя не похож?».

Та устроилась у мужа на коленях, и, обняв его, прошептала: «Томится, видно же».

— Пойдем, — сказал Григорий решительно, легко подхватывая девушку на руки, — я тоже что-то томиться начал, на тебя глядя, да и пост уже скоро, счастье мое, а я загодя наесться хочу.

Волк ловко бросил аркан на верхушку молодой березы и пригнул ее к земле. «Спасибо, Михаил Данилович, — сказала Федосья, и достав нож, принялась срезать покрытые еще клейкими листочками ветви.

— Вот как красиво будет, батюшка порадуется, — сказала девушка, глядя на охапку ветвей.

«Остяки же, кто крестился, на праздник приезжают, с семьями, много народу будет, нам с Василисой Николаевной цельный день готовить придется, атаман же столы ставит, и для дружины, и для гостей».

Волк неожиданно, запинаясь, сказал: «Федосья Петровна, а почему вы на Москву уезжаете?

Остались бы. Или плохо вам тут?».

— Мне тут хорошо, Михаил Данилович, — ответила девушка, глядя в синее небо, с белыми, ровно пух облаками. «Очень хорошо. Однако ж я вдовею, невместно мне одной-то среди мужчин жить, надо под материнское крыло вернуться».

— А если б вы повенчались — остались бы? — мужчина покраснел.

— Осталась бы, конечно, — усмехнулась Федосья, — куда бы я от мужа-то поехала? Да вот не зовет никто, Михаил Данилович.

Она вдруг, вспомнив что-то, потянула из кармана кожаные, искусно вышитые ножны для кинжала: «Держите, Михаил Данилович, с днем ангела вас!».