— В Плимут, а потом в Лондон, — ответил Степан.

— Мальчиков навестить? — Эстер взглянула на него и заметила, что Ворон покраснел — немного.

— И это тоже, — сказал он. «Но еще надо повенчаться. Нам с тобой, понятное дело».

— Я не могу венчаться, — тихо сказала Эстер. «Ты же знаешь».

— Ну, окрестишься, это недолго, — Ворон махнул рукой.

— Нет, — ответила девушка.

— Что — нет? — непонимающе спросил Ворон.

— Не буду я ни креститься, ни венчаться, — Эстер принялась убирать со стола.

— Я не могу жить с тобой, — он замялся, — так. Это грех.

— Но ведь уже живешь, — резонно заметила девушка, пожав плечами. «Какая разница?».

— Разница, — сдерживаясь, сказал Ворон, — в том, что я хочу видеть тебя своей женой.

Законной женой, звезда моя, перед Богом и людьми.

— Людям — все равно, — Эстер остановилась на пороге кухни, держа стопку тарелок, — уж поверь мне, а Богу — тем более.

— Ты поедешь со мной в Англию, — сдерживаясь, сказал Ворон. «И чтобы я не слышал больше этой чуши».

Она вдруг, спокойно, разжала руки. Тарелки со звоном упали на каменный пол. Эстер посмотрела на осколки и тихо сказала: «Я ради веры своей на костер пошла, и ради кого-то, — даже тебя, Ворон, — бросать ее не собираюсь. Представляю, что бы отец мой на такое сказал!».

Степан посмотрел на то, как она собирает черепки тарелок, и, стукнув кулаком по столу, закричал: «Так вот я не буду с тобой жить, как со шлюхой, поняла?».

Эстер обернулась и ядовито сказала: «Можешь не жить со мной вообще. Спокойной ночи, Ворон».

Он так хлопнул дверью, что она едва не слетела с петель.

Степан зажег свечу и распахнул ставни — море еще было серым, пустынным, предрассветным. Он посмотрел на измятую постель и пробормотал: «Проклятая упрямица!».

Он постучал, — тихо, — в дверь соседней спальни. Кровать заскрипела, и он, едва слышно ругаясь, постучал сильнее.

«Девчонка, — пробормотал он, — ну, только появись на пороге».

Эстер, зевая, распахнула дверь и сказала, подняв бровь: «Вам чем-то помочь, сэр Стивен?».

Ворон, не глядя на нее, пробормотал: «Прости. Я был неправ. Можно?».

От нее пахло хлебом и сонным теплом, и под рубашкой она была вся — будто смуглое золото.

— Я тебя накажу, — пообещал он, подталкивая ее к постели. «Заставила меня всю ночь проворочаться, будто мальчишку какого-нибудь».

— А капитан строго наказывает? — Эстер подставила ему губы, — через плечо.

— Очень, — сказал он. «Сейчас узнаешь, звезда моя».

Она лежала, устроившись у него на груди, легкая, будто птичка. «А если дети? — вдруг сказал Степан. «Значит, дети, — рассмеялась Эстер и поцеловала его. «Потом разберемся, Ворон. А ты мне все равно муж, иного мне не надо».

— Да и мне тоже никто, кроме тебя, не нужен — он погладил ее по спине и зевнул: «Я бы все же отдохнул, дорогая жена, годы, сама понимаешь».

Девушка усмехнулась: «Да, как я посмотрю, возраст у вас почтенный, капитан, вам себя беречь надо».

— Вот сейчас посплю, — Ворон положил ее к себе под бок, и обнял, — а потом поговорим о моем возрасте.

Степан задремал, и Эстер, в еще призрачном, неверном свете раннего утра, увидела, как изменилось его лицо — оно было счастливым, спокойным, и он чуть улыбался, все еще не отпуская ее.

Девушка посмотрела на тающий над морем осколок новой луны, и, нежно взяв руку Степана, положила к себе на живот.

— И ты тоже спи, — шепнула она неслышно.

Эстер потерлась щекой о плечо мужа, — он что- то пробормотал, прижав ее к себе покрепче, — и сама заснула, под шуршание набегающих на берег волн.

— Марфа Федоровна, — ключница, постучавшись, просунула голову в дверь, — там Лизавета Петровна вас зовет, заминка у нее с бельем какая-то.

Марфа вздохнула, и, отложив перо, прошла в кладовую. Лиза, в домашнем сарафане, морща лоб, пальцем пересчитывала скатерти, разложенные аккуратными стопками.

— Сколько в стопке каждой? — Марфа потрепала дочь по каштановым, мягким волосам.

«Десять, — подняла Лизавета серьезные, темно-синие глаза.

— А стопок сколько? — улыбнулась Марфа.

— Пять, — Лиза хлопнула себя по лбу. «Ну, пять десятков конечно, о чем я думала только, матушка!».

— О том, как быстрее на двор убежать? — Марфа обняла дочку и прижала к себе поближе. Та рассмеялась и спросила: «А мы этим летом в подмосковную поедем?».

— Нет, наверное, — Марфа вздохнула. «Собираться же надо, в конце августа отплываем уже, через два месяца».

Петя, таща за собой на веревке игрушечную тележку, зашел в кладовую, и требовательно сказал: «Есть!».

— Тяжелый ты какой, — Лиза подняла брата и поцеловала его в пухлую щечку.

Марфа посадила ребенка на колени, и, расстегнув сарафан, дала ему грудь. «К осени отлучу, — подумала она. «Вон, уже и зубов у него сколько, совсем взрослый. Да и к тому же, — она покосилась на Лизу, что убирала скатерти в сундуки и быстро посчитала на пальцах, — уже к Рождеству дитя принесу, тяжело будет на сносях кормить-то».

— Матушка, а ты что покраснела? — спросила Лиза, поворачиваясь.

— Жарко тут, распахни-ка ставни, милая, — попросила Марфа. Со двора доносился требовательный голос Прасковьи: «А ты играй, как положено, вон, я вижу, куда стрела-то вонзилась, а ты побежала и ее в другое место воткнула!»

Ленивый, высокий голосок Марьи ответил: «Вот те крест, Параша, то привиделось тебе!»

— Закончила ты, Лизонька? — Марфа ласково поцеловала задремавшего мальчика в лоб, а потом — повыше, в темные, мягкие кудри. Длинные ресницы чуть задрожали, он зевнул и свернулся в клубочек на руках у матери. «Отнесешь Петеньку в колыбель-то, а то я расчеты для Феди еще не закончила, а он уж и придет скоро?».

— Конечно, матушка, — Лиза подняла брата, и Марфа распахнула перед ней дверь.

— Там гонец на дворе, Марфа Федоровна, — позвала ее ключница. «Из Смоленска грамотцу привез. И с Кремля от вдовствующей государыни, Марьи Федоровны, тоже прислали….

Марфа уже не слышала, — она подхватила сарафан, и, наскоро набросив платок на голову, сбежала во двор.

Оказавшись в своей горнице, она первым делом опустила засов и распечатала грамотцу — в руку ей упала засушенная ромашка.

«Счастье мое! — едва прочитала Марфа, и, опустив письмо, посмотрела в окошко, туда, где стояли в голубом, высоком небе пушистые, легкие облака. Пахло свежескошенной травой — с лугов у Москвы-реки, дул свежий ветер и женщина на мгновение закрыла глаза.

«Счастье мое! Место для крепости мы выбрали, однако же, работа тут предстоит большая, и, пока не закончим Белый Город, приступать к ней не будем. Когда вернусь, будем с Федором начинать делать чертежи стен и башен, стены тут я придумал трехъярусные, а оных ни в одной крепости еще не делали. Завтра я еду на Москву, думаю, дней через пять уже доберусь, — Марфа улыбнулась. «Я тебя, счастье мое, с Троицы не видел, и, когда увижу, то уж и не знаю, сколько буду тобой любоваться — хотелось бы, конечно, до конца дней моих.

Детей поцелуй, — всех, никого не забывай, а тебя саму я буду целовать долго — сколько, даже и не знаю, потому что не придумали еще той меры, коей измеряют любовь.

Вечно твой, Федор».

Она поднесла письмо к щеке и на мгновение прижалась к строкам. «Господи, — подумала Марфа, — ну как же так? Может, сказать все же? Как же я возьму и уеду, и дитя принесу, а он даже знать не будет о сем?»

Со двора донесся счастливый смех девчонок. Прасковья крикнула: «Лизавета, айда с нами в лапту играть!»

— Сие не для девочек, — строго ответила Лиза. «И Петенька заснул, не кричите так, разбудите его»

— А что это ты вышиваешь? — поинтересовалась Марья.

— Так, — даже отсюда, из горниц, было слышно, как смутилась Лиза. «Для рубашки ворот, — ответила она.

— Не иначе, как для Феди, — язвительно сказала ей младшая сестра, и, зевнув, добавила:

«Скучная ты, Лизавета, так всю жизнь за пяльцами и просидишь. А я вот хочу кораблем управлять».