В крепости пахло морем. Форт стоял на мысе. С трех сторон плескалась прозрачная вода Атлантического океана. Они вышли на усаженный зеленой, сочной травой двор. Бет вздохнула: «Спасибо за приглашение, однако, нам надо вернуться в Балтимор. У меня встреча в редакции местной газеты».

Всю дорогу сюда она заставляла себя не вспоминать Вильямсона, таким, как она видела его в первый раз, в имении покойного Мэтью, под Саванной.

- Он просто отец Аталии, - приказала себе Бет, - он, скорее всего, забыл тебя. Столько лет прошло.

Бет сидела в отделении вагона первого класса, рядом с мужем, смотря на ровные поля Мэриленда. Она думала, что на юге могли остаться гости имения. Бет помнила их лица, каждого человека, и до сих пор могла бы отыскать их в толпе.

- Ерунда, - разозлилась Бет, - я теперь еврейка, откуда бы мне их встретить? Все будет хорошо.

Дверь была полуоткрыта, их оставили одних. Бет, тихо, сказала Аталии:

- Я предупрежу твоего отца. Ты мне говорила, что в прошлый раз..., - голубые глаза наполнились слезами. Аталия мелко закивала:

- Папа..., папа крикнул мне, чтобы я уходила, вместе с Дэниелом...

Она стояла, укачивая мальчика, маленькая, хрупкая, как цветок. Бет вытерла ее влажную щеку:

- В этот раз все будет по-другому, обещаю. Посылай мне передачи, в Чарльстон. Я позабочусь о том, чтобы они дошли до твоего отца. Шарф ему свяжи. Здесь зимой сыро, - Бет выпрямила спину и шагнула в комнату.

Наручники с него не сняли. Бет поняла: «Он очень постарел. Год он в одиночной камере. Он поседел». Вильямсон был в сером, тюремном костюме, в рубахе и штанах. Он поднял голову. Бет заставила себя не вздрагивать: «Он меня узнал».

Чутье ее никогда не подводило. Поступив практикантом на лето в New York Post, девчонкой девятнадцати лет, она успела застать опытных репортеров. Старикам шел седьмой десяток, они помнили мистера Констана.

- Она, дорогая моя, - журналист затянулся папироской, - знала, о чем писать. Она чувствовала публику, - старик повел рукой, - как никто другой. Знала, что люди хотят прочитать, знала, что им будет интересно..., Другого такого журналиста в Америке не будет, - он усмехнулся и оглядел Бет с ног до головы:

- У тебя тоже глаз такой, как у мистера Констана. Может быть, - репортер помолчал, - что-то из тебя и выйдет. Бери блокнот, иди на улицу, - распорядился он, указав в сторону шумного Бродвея, - и принеси мне историю. Люди, читая ее, должны плакать, смеяться, рвать газету и писать на нас жалобы в Конгресс.

- Узнал, - повторила Бет и незаметно сглотнула:

- Мистер Вильямсон, я привезла сюда вашу дочь и внука..., - лицо Вильямсона дернулось. Бет сжала зубы: «Внука. У вас есть полчаса на встречу. Аталия вам напишет, через меня, и будет посылать передачи, - она заметила, как заблестели его глаза и добавила: «Меня зовут Элизабет Фримен. Если вы читаете..., читали газеты, вы, может быть, обо мне знаете».

Он молчал, не глядя на нее, а потом, глухо, сказал:

- Это были вы, в Саванне..., Мисс Фримен, я..., - Бет подняла руку:

- Не надо, мистер Вильямсон. Это была я.

Она исчезла за дверью.

Аталия стояла в кирпичном, темном коридоре. Бет заставила себя ровным, спокойным голосом проговорить: «Он тебя ждет». Девушка зашла к отцу. Бет положила руку на свой живот. Ребенок, недовольно ворочался: «Прости меня, так было надо. Но больше этого не случится».

Она услышала всхлип из-за двери: «Папа!», услышала тихий голос Вильямсона: «Доченька, милая моя...». Бет, быстрым шагом, пошла к воротам, сказав охранникам, что ее секретарь записывает интервью. Джошуа ждал у ландо.

Она увидела озабоченные, серо-синие глаза мужа. Бет взяла его за руку.

- Просто обними меня, - попросила Бет, - обними, любовь моя.

Он так и сделал. Бет, вдыхая знакомый запах чернил, слыша, как успокаивается ребенок, положила голову на плечо Джошуа.

Аталия сидела рядом с отцом, на простом, деревянном табурете, заставляя себя не плакать. Мальчик просыпался.

- Я не могла...,- тихо сказала она, - не могла, папа. Он..., полковник, обещал, что если я за него выйду замуж, ты будешь жить. И ты живешь..., - Вильямсон посмотрел на свою левую руку. Два ногтя выросли заново, но были искривленными. Он велел себе:

- Не говори ничего девочке. Ей и без того трудно. Не надо, чтобы она это знала, - он вздохнул: «Доченька..., Я виноват перед тобой, этого не искупить, никогда..., - у нее было похудевшее, усталое лицо, но Аталия улыбалась:

- Не говори так, папа, - она наклонилась и прижалась губами к его руке, - не надо. Побудь со мной, -она покачала мальчика, - со мной, и со своим внуком. Видишь, - нежно сказала Аталия сыну, - это твой дедушка, Авраам.

Вильямсон заплакал, дочь вытерла слезы с его лица. Мальчик недоуменно смотрел на деда, туманными, еще сонными глазами. Аталия ахнула. Сын вдруг улыбнулся, мимолетно, едва уловимо.

- Это в первый раз, - Аталия шмыгнула носом, - в первый раз он улыбается, папа..., Он сейчас есть захочет, - Аталия покраснела и отвернулась. Девушка расстегнула пуговицы на платье, накрываясь шалью. Она кормила. Вильямсон, опустив руки в кандалах, смотрел через плечо дочери, любуясь милым личиком внука: «Пусть будет счастлив, пожалуйста».

Ребекка Бельмонте, урожденная Толедано, присела к венецианскому зеркалу. Томно прикрыв веки, девушка покрутила бриллиантовый браслет на тонком запястье. Волосы прикрывал черный, шелковый берет. Ребекка носила траур по отцу, умершему месяц назад. За окном, распахнутым в сад особняка, шелестели листья магнолий. Стояла влажная, удушающая, летняя жара. Солнце клонилось к закату. С океана тянуло влажным, соленым ветерком.

После войны муж Ребекки, отлично заработавший на продаже плантаций саквояжникам, перестроил особняк. Когда мистер Толедано скончался от удара, Дэвид Бельмонте, в кругу друзей, за сигарой и виски, заметил:

- Очень вовремя. Старого мошенника северяне собирались посадить в тюрьму. Пришлось бы его, потом содержать, ухаживать за ним..., - Бельмонте улыбался тонкими губами.

Сам он вышел сухим из воды. Во время осады Чарльстона, Бельмонте, майор конфедератов, заболел тифом, как и многие из спешно отступавших войск. Взятие города застало его в госпитале. Он, подписывая обязательство не поднимать оружия против северян, только упомянул, что служил в пехотном полку.

Бельмонте действительно служил в регулярной армии, несколько месяцев. Он приехал в Чарльстон из столицы Конфедерации, Ричмонда.

Первые три года войны он занимался совсем другим. Бельмонте был в партизанском отряде Уильяма Квантрелла, вместе с Джесси Джеймсом, «Кровавым» Биллом Андерсоном, и другими отчаянными конфедератами, совершавшими рейды в тыл северян. В Лоуренсе, в штате Канзас, они вырезали двести человек гражданских. Бельмонте и его товарищи снимали скальпы с раненых солдат северян. Майор знал, что, попадись он в руки военной разведки юнионистов, его бы не пощадили.

У Квантрелла, они пользовались кличками. Бельмонте стал «Гремучей Змеей». Его так назвали, потому, что он любил душить умирающих людей. В отряде никто на такое не обращал внимания. Арчи Клемент, лейтенант у «Кровавого» Билла, предпочитал разрубать живых пленников на части.

За год до конца войны, Бельмонте понял, что дело Юга проиграно. Он, было, хотел найти своего старого приятеля, Мэтью Вулфа. Они были знакомы по некоторым деликатным делам. Однако в Ричмонде никто не знал, куда делся Мэтью, или, понял Бельмонте, ему предпочитали этого не говорить.

В родной Сент-Луис он возвращаться не хотел. В городе делать было нечего. Отец Бельмонте умер за несколько лет до войны, завещав ему мелочную лавку. Исаак Бельмонте приехал в Америку через порт Галвестон, в Техасе, покинув родное Кюрасао, где его семья прожила двести лет. «Американская мечта, - хмыкнул Бельмонте, продавая задешево маленький, деревянный домик, - не у всех она сбывается». Самого Дэвида, правда, отправили в университет. Он едва успел получить диплом юриста, как началась война.