-Не только я, - подумал Федор, а вслух спросил: «А что Петр мой? Там же, где и был, в пехоте? Я знаю, он из плена сбежал после Бородина,  меня-то ранили, не смог я, - Федор указал на свой костыль.

Бенкендорф помолчал: «Ваш сын, Федор Петрович, без вести пропал. После Бородина о нем никто ничего не слышал. Мне, - он помялся, - очень жаль».

Федор ощутил слезы у себя на глазах и яростно велел себе: «Не смей! Петька жив, и ты его найдешь. Всю страну перевернешь, а найдешь».

-Но вашей супруге пока что ничего не сообщали, - торопливо добавил Бенкендорф, - она думает, что вы оба воюете.

В комнате было тихо. Федор, потянувшись за водкой, мрачно сказал: «Так оно и есть».

Высокая, черноволосая девочка в расшитой юбке и маленькой, дубленой свитке остановилась под  уходящей в небо, вековой сосной и подняла глаза.  Небо было чистым, ярко-синим, пахло мхом и палыми листьями. Она приложила к белой щеке букет, что держала в руках - яркие, золотые, алые, рыжие листья. Девочка обрадовалась: «Папе понравится».

Хана всегда чувствовала, что к ним едет отец. Еще давно, она спросила у матери - почему так. Та только улыбнулась алыми губами: «Господь нас любит, милая, и заботится о нас. Ему хочется, чтобы ты была счастливой». Хана любила отца. С ним было весело, он рассказывал ей о дальних странах, о войнах и сражениях и пел смешные колыбельные. Они вместе удили рыбу, гуляли по лесу, играли в красивые, искусно вырезанные шахматы, что отец привез из Белостока, или в карты. Она знала, что отец никогда не сможет жить с ними - мать объяснила это ей еще давно, Хана, когда стала постарше, увидела бесконечный, серый морской простор, кричащих чаек и мокрые от прибоя камни на берегу.

-Но ведь мы можем поехать туда с ним, мама, -  робко сказала девочка.

-Не можем, милая, - мать вздохнула. «У него своя дорога, у нас - своя. Однако, - она замялась, и Хана спросила: «Что?»

-Все предопределено, но свобода дана, - только и сказала мать и вытащила тетради. Пора было заниматься. Хана тогда подперла изящную голову рукой и, окунула перышко в чернильницу: «Все равно, мама, то, что должно случиться, случится не скоро. Я вижу».

-А я вижу, - мать поцеловала ее в затылок, - что можно приблизить предначертанное. А впрочем, - она села напротив дочери и раскрыла Тору, -  посмотрим.

На стройной шее матери блестел золотой медальон. Хана знала, что никому, никогда нельзя отдавать его часть.

-Никому и никогда, - повторяла мать. Еще летом Хана, проснувшись, прибежала на лавку, где спала мать и расплакалась: «Дедушка..., бабушка Лея...»

Мать погладила ее по голове, и, вздохнув, уложила рядом с собой: «Помнишь, что говорится о смерти праведников? Будто волос вынуть из молока - так это легко и быстро. Не горюй, милая, они не страдали».

Хана  приподняла голову: «Ты ведь еще поедешь на Святую Землю?»

Мать долго, молча, лежала, смотря в деревянные балки потолка. Потом она признала: «Поеду. Там будет...- она повела рукой и не закончила.

-Господи, - попросила Хана тогда, - не показывай мне ничего этого. Я ведь маленькая, я не хочу...,

Она уткнулась носом в плечо матери и услышала ее голос: «Помнишь, я тебе говорила, я была слепой, в детстве?»

Хана сглотнула и кивнула. Голос матери был сухим, горьким. «Тогда мне все и показали, - медленно проговорила она. «Тебя Господь уберег от такого, милая, так что не плачь - Он тебе не покажет больше того, что надо».

-А тебе? - испуганно спросила у нее дочь.

Дымно-серые глаза блеснули льдом.

Мать помолчала: «Я вижу все. И знаю все, на поколения вперед.  Иногда, конечно, ошибаюсь, но можно исправить свои ошибки, - она улыбнулась и поцеловала ее: «Спи».

Хана заснула, - она была защищена руками матери. Та пела ей  колыбельную о девочке, красивой девочке, что не узнает ни горя, ни несчастий.

Ханеле подождала, пока дочка спокойно задышит. Закинув стройную руку за голову, улыбаясь, он долго глядела в маленькое окно, за которым была яркая, полная луна.

-Они уже близко, - поняла Ханеле, - оба. Если надо подождать, то мы подождем. Все равно, - она перевернулась на бок и прижала к себе сопящую девочку, - все равно, мы обе увидим, как свершится месть. Вот и хорошо.

Она знала, зачем к ней едет Наполеон, и видела уставшего, раненого человека, что брел через осенний лес, не разбирая дороги. Ханеле поднялась. При свете свечи,  она проверила  свою шкатулку со снадобьями. «Бедный мальчик, - подумала она, - столько страданий, столько горя...». Она посмотрела на черные волосы дочери: «Нет, нет, это, конечно, не они. Еще много времени должно пройти. Вот только...- она поморщилась и положила руку на медальон. Золото было ледяным, холодным. Ханеле, выйдя в одной рубашке, босиком, на крыльцо, посмотрела на колючие, осенние звезды. Она зажмурилась и помотала головой: «Ничего не изменить. Может, оно и к лучшему».

Женщина вернулась в избу и стала готовить холсты для перевязки. Утром, после завтрака, она велела дочери принести листьев.

-Для папы, чтобы у нас красиво было, - обрадовалась девочка. Ханеле вздохнула: «Для папы, да».

Девочка постояла еще немного, просто так, любуясь зеленью сосны. Потом  она насторожилась - из маленького оврага раздался какой-то шорох.

Хана не боялась  зверей, точно так же, как и мать. Она сама видела, как зимой мать входила в середину волчьей стаи, раскладывая на снегу мясо, как волки ластились к ее ногам. Мать свистом подзывала к себе гадюку и та терлась узкой головой о ее пальцы. 

-Всякое дыхание да славит Господа, - нежно говорила мать. Перед тем, как зарезать курицу, Ханеле всегда сидела с ней, говоря о чем-то, гладя перья, улыбаясь.  «Все в мире связано, - объяснила она дочери, - каждое создание Господне сотворено не просто так, а для того, чтобы выполнять предначертанное ему».

-А что предначертано нам? - спросила у нее тогда Хана.

-Месть, - просто ответила мать и добавила: «И забота. Месть тому, кто ее заслуживает, и забота о тех, кто в ней нуждается. Вот и все».

Девочка спустилась в овраг и замерла. Он лежал лицом вниз, заячий, потрепанный треух слетел с рыжей головы. Хана увидела пятна крови на сухой траве.

Она ахнула. Придерживая  листья, девочка ринулась по лесной дороге к дому.

В избе было тепло, гудела печь. Петя, с усилием приподняв голову, осмотрелся. Он лежал на широкой лавке, под жарким, но легким, из тонкой шерсти, одеялом. Он опустил руку вниз и охнул - рана на боку была перевязана холстом. Петя ощутил под пальцами что-то влажное. Однако это не было кровью. На руке у него остались пятна какой-то мази.

-Черт, - бессильно сказал он, - я был дурак. И Александр Борисович, упокой Господи его душу, тоже. Нечего было с двумя десятками человек соваться в бой с тем обозом.

Французов было значительно больше. Стояла холодная, уже морозная ночь. Солдаты,  загнав их в мелкий кустарник у дороги, - расстреляли почти в упор. Кое-кто из раненых убежал. Петя потерял сознание, и очнулся один, уже на рассвете, рядом с трупами, стуча зубами. Он даже нашел в себе силы похоронить умерших, и пробормотать «Отче наш» над грубо высеченными в стволах деревьев крестами. Потом, шатаясь, он побрел прочь от дороги. Деревень тут не было, - лес был густым, глухим. Петя, наконец, обессилено рухнул в каком-то овраге.

-Умру, - еще успел подумать он. «Замерзну просто, я еще много крови потерял...»

Дверь стукнула. Он увидел высокую, почти вровень ему, стройную женщину. Она скинула короткую шубку. Размотав платок на черных косах, улыбнувшись,  женщина сказала, по-русски: «Проснулись. Вам сейчас надо лежать, спать и есть».

Она  была в шерстяной, глухой блузе и такой же юбке - по щиколотку, в потрепанных, но крепких сапожках.

- Красавица, какая, - невольно подумал Петя. Креста у нее на шее не было. Юноша, обведя глазами прибранную, чистую избу, понял, что икон в ней тоже нет. На бревенчатых стенах висели венки из сушеных трав. Женщина вынула из печи горшок и строго сказала: «Топленое молоко и лесной мед. Я  его сама собираю».