— Невеста, значит, царская, — он помолчал и вдруг грубо сказал: «А мне наплевать!».

Повернув Марфу к себе спиной, атаман разорвал — одним движением, — шелковый черный опашень и кружевную рубашку. Он зажмурился от жемчужного, нездешнего сияния совсем рядом с ним. Вдохнув, он сказал — тихо, спокойно: «Хоша бы ты у ста царей в невестах была — все равно под венец я тебя поведу, Марфа Федоровна».

Он увидел, как рассыпаются по бархатной черной скатерти ее бронзовые волосы, как выгибается стройная спина, и, уже ощущая ее жар, теряя голову, проговорил: «И не проси меня, тебя поберечь, Марфа, — прошло то время. Сейчас ты у меня понесешь, поняла?»

— Не попрошу, — она повернула голову и взглянула на него — из-за плеча, зелеными, дикими, рысьими глазами. «Не попрошу, Ермак Тимофеевич».

Потом она еще успела улыбнуться, вцепившись ногтями в скатерть, комкая ее, засовывая себе в рот.

Он приставил ладонь к глазам и вгляделся в равнину. Ока, отсюда, с вершины холма, казалась широкой, серебристой лентой. С юга тянуло жарким воздухом. Он прислушался — шуршала трава, звенели птицы высоко в белесом, раскаленном небе.

После ранней Пасхи пришла небывало теплая весна. Вот уже месяц не было ни одного дождя, трава под копытами коней высохла — чиркни кресалом, и займется с одной искры.

Невысокий, легкий мужчина вытер лицо от пота и повернулся к отряду:

— Не зажгут они степь-то? — спросил один из воинов.

— Кабы они отступали, — зажгли бы за собой, — хмуро ответил воевода, — а так что — им обратно еще по ней возвращаться, коням где-то пастись надо.

— А ежели мы за ними погонимся? — раздался голос сзади.

— Нам главное — их сейчас через Оку не пустить, — резко сказал мужчина, — о погоне речи пока и нет.

— Дак может, постоим, да и разойдемся? — предположил кто-то еще.

— Постоим, — воевода внезапно выругался, — с их стороны сорок тысяч, как перебежчики доносят, а с нашей — семь пока что. Ты считать-то умеешь — на каждого нашего по шесть ихних, и не только тех, что из Крыма пришли, но и черкесов с ногайцами.

Он устало прикрыл глаза и почесал короткие, золотистые волосы. «Ладно, поехали, посмотрим, что там с засеками на Оке. От Ермака Тимофеевича гонца не было?»

— Нет пока, — ответили ему. «Только от царя — он к Серпухову подходит сейчас, с князем Воротынским и полками людей государевых».

Мужчина сжал тонкие губы, и, ничего не ответив, хлестнул своего гнедого жеребца.

— Милая моя Марфуша! Пишу тебе быстро, ибо дел у нас — не оберешься. Вроде, с Божьей помощью, разобрались мы с войском, кое тут у береговых воевод было.

Брат твой взял под начальство передовой отряд, что будет на Угре татар ждать, а я с остальными силами стою на северном берегу Оки. Сейчас встретим хана, отбросим его туда, где ему место, а потом я уже на Москву — за тобой.

Соскучился я по тебе, голубка моя, да и ты, думаю, кое-чего ждешь с нетерпением. Федосью поцелуй от меня и берегите себя обе, ибо вы семья моя и другой мне Господь не предназначил.

Марфа вздохнула и, поднеся грамоту к пламени свечи, сожгла. Легкий, серый пепел полетел вверх, и она, дунув, посмотрела, как он медленно оседает на пол горницы.

— Заберу я тебя, как только вернусь, — сказал тогда Ермак. Они лежали у костра в еще холодном, весеннем лесу, и он лениво поглаживал ее по спине. «Ты будь готова, много с собой не складывай, впрочем, — он усмехнулся, — что я тебя учу, ты бегать умеешь».

Она потерлась щекой о его жесткую бороду, и, как всегда, почувствовала сладкую тяжесть внутри. Атаман чуть улыбнулся. «Нет уж, боярыня, ты потерпи, когда с тобой муж говорит, дослушай до конца-то».

— Так вот, — он словно нехотя протянул руку вниз, и Марфа до боли закусила губу.

— Соображаешь еще кое-что, али нет уже? — Ермак взглянул на нее, и Марфа заставила себя сказать: «Да».

— Ну-ну, — он чуть пошевелил пальцами.

— Еще, — тихо попросила женщина.

— Потом, — сказал он, но руки не убрал.

— Поедем на Волгу, — быстро, — там повенчаемся, все равно где, главное, чтобы не узнали нас, в деревне, какой. Потом пойдем на Большой Камень, а оттуда — в Сибирь. Она большая, есть, где спрятаться. Золото у меня есть, лежит кое-где, еще, — Ермак улыбнулся, — с тех времен, что петля по мне плакала.

— Не боишься? — она посмотрела на него снизу.

— Ради тебя, — рука задвигалась, и Марфа чуть застонала, — я на плаху лягу, хоть завтра». Он помолчал. «А ты говоришь — боишься. Никому я тебя не отдам, хоша бы он и царь был».

— А если найдут нас? — Марфа вдруг приподнялась.

— Лежи спокойно, — он вдруг рассмеялся. «Если сможешь, конечно».

— Не найдут, на то я и Ермак Тимофеевич. А ты как раз по мне баба — хозяйственная, сильная — хоть и маленькая, аки птичка, — он крепко прижал ее к себе. «И рожаешь хорошо. Всю жизнь за мной проживешь, как за стеной каменной, Марфа».

Потом он, сидя, держа ее на коленях, сказал: «Получается, что ты во второй раз от царя убежишь. Кабы был я Иван Васильевич, так я бы уже понял, и не ходил бы за тобой более».

— От тебя ж тоже убежала, — Марфа почувствовала, как Ермак заплетает ей косу.

— Ну да, а как нужен я тебе оказался — позвала, — он вдохнул свежий аромат ее волос. «Вот я и думаю, Марфа, — уж не ты ли хана на Москву идти подговорила, а?»

— Ну, уж прямо, — она рассмеялась, обернувшись, и замолчала, увидев его глаза.

— Потому что с тобой — как с рысью, — он прищурился, — заснешь — а ты и горло перервешь, и не оглянешься даже. Но мне нравится, — атаман слегка шлепнул ее, — у какого мужика рысь под рукой-то, окромя меня? Даже у государя — и то нет.

Марфа стерла с пальцев остатки пепла, и, наложив засов на дверь, стала собираться.

Ермак осадил своего вороного коня у ворот белокаменного Серпуховского кремля.

Золотистые, крашеные охрой крыши блестели в жарком, полуденном солнце. Серпейка и Нара, у слияния, которых стояла крепость, лениво текли куда-то вдаль. Тихо было вокруг, только жужжали мошки да шелестели истомленные засухой листья деревьев.

Атаман заколотил рукояткой сабли в огромные, в два роста человеческих, тяжелые ворота.

— Спят, сволочи! — выругался он. «Хоша бы у них татары под стенами были — им все равно!»

— Чего орешь? — ворота чуть приоткрылись. «Нетути государя, не дошел сюда еще».

Ермак сжал зубы, чтобы не выматериться по-черному. Как и предсказывал Матвей Вельяминов, сорокатысячное татарское войско обошло, засечные укрепления на Оке и сейчас начало переправляться через Угру.

Матвей был как раз там — с передовым отрядом, на западном фланге рати, — единственной, что сейчас сдерживала наступление хана.

— Семь тысяч, — горько подумал Ермак, и развернул коня. «Тысяча под Матвеем — эти отборные, лучшие, там и дружинники мои, но ведь их сомнут и не заметят».

— Суки, — громко сказал атаман. «Суки поганые, что ж они тащатся-то!». Он пришпорил жеребца и что есть мочи поскакал на запад.

Матвей поднялся в стременах и увидел на горизонте темную полосу. Она ширилась, приближаясь, двигалась все быстрее, и Вельяминов, перекрестившись, потянул саблю из ножен. Он обернулся к тем, кто был у него за спиной, и заставил себя улыбнуться:

— Ежели хоть настолько, — он раздвинул пальцы, — их задержим, то государь сюда с подкреплением подоспеет. Поэтому стоять насмерть, как предки наши на поле Куликовом, и да поможет нам Бог.

Матвей внезапно вспомнил, что с князем Дмитрием Ивановичем они родственники — матушка его была тоже Вельяминова. «Ну, — сказал он тихо, — помоги мне, одной мы крови ведь».

Пыль поднималась между двумя ратями, легкая, белая, чуть пахнущая полынной горечью степная пыль. И уже был слышен дробный стук конских копыт.

— Что там? — тяжело дыша, стирая пот со лба, спросил Ермак у сотника, указывая на заходящее солнце. Войско стояло тихо, только иногда кое-где ржала, высоко вскидывая голову, лошадь.