Степан покойник так смотрел, бывало».

— Вот ты только, Михайло Данилович, — осторожно сказал Матвей, — туда отправляться не вздумай, ладно?

— А сие, — коротко ответил Волк, поднимаясь, — я сам решу.

Матвей проводил глазами его белокурую голову и, вздохнув, потянувшись за кофейником, пробормотал: «Вот же упрямец, прости Господи».

Петя Воронцов-Вельяминов спешился и, привязав лошадь к желтеющей березе, вышел на откос Волги. «Красиво», — юноша застыл, засунув руки в карманы кафтана. Волга текла на юг, — широкая, ленивая, и Петя, прищурившись, увидел на холме каменные стены кремля, а чуть подальше, на берегу Оки — золотые купола Благовещенского монастыря.

— Ничего, — юноша встряхнул рыжей головой, — сейчас с батюшкой съездим в Ярославль, соберем там ополчение, вернемся, а там уже, Великим Постом, и на Москву выступать будем. А Степа нас тут подождет, все безопасней.

Он оглянулся на мощный, высокий забор усадьбы у себя за спиной и, внезапно улыбнувшись, решительно подошел поближе.

За оградой раздался какой-то шорох и Петя позвал: «Марья!»

— Я тут, — услышал он девичий шепот. «Матушка на поварне, сейчас не выглянет. Уезжаешь ты? — нежный голос погрустнел.

— Сегодня, с батюшкой, — Петя сел на сухую траву, и, достав кинжал, просунув его в щель между бревнами, чуть пошевелил лезвием. Щель расширилась и он, увидев кончик белого, маленького мизинца, робко коснулся его. Девушка за оградой глубоко, прерывисто вздохнула.

— Как вернемся, сватов зашлю, — решительно сказал Петя, все не отпуская ее пальца.

«Слышишь, Марья?»

— Но мой батюшка…, - отчаянно, грустно прошептала она. «Федор Петрович тебе не разрешит, Петя, никогда!»

— То батюшка, а то — ты, — зло ответил юноша. «Мне девятнадцатый год идет, могу и сам жениться, Марья».

Он оглянулся, и, погладив ее мизинец, на мгновение прижался к нему губами. Сердце отчаянно заколотилось, и он услышал ласковый, прерывистый шепот: «Я ждать буду, Петя, ты только возвращайся!»

— Вернусь, — сказал он, вдыхая ветер с Волги, и влажный, сладкий запах осени. Петя потянулся, и, подобрав рыжий лист, что лежал на траве, осторожно просунул его в щель.

— Под подушку положу, — пообещала Марья, и, ахнув: «Матушка!», еще успела шепнуть:

«Милый мой!»

Петя услышал резкий, недовольный голос Ульяны Федоровны Романовой, и, усмехнувшись, покрутив головой, — вскочил в седло своего гнедого жеребца.

В Михайло-Архангельском соборе служили обедню. Петя, стоя за мощной спиной отца — рядом с ним были князь Пожарский, Минин и Татищев, — скосил глаза. Напротив, через проход, он увидел толстые, спускавшиеся на стройную спину белокурые косы, и нежный профиль какой-то девушки — в скромном сарафане. Петя заметил, как дрогнули длинные, темные ресницы и услышал слева шепот: «Дырку-то в ней не прогляди, Петруша».

Степка, — в черном кафтане послушника, — ухмылялся красивыми, алыми губами. Петя, было, потянулся дать ему подзатыльника, но тут запел хор, иереи двинулись вниз, толпа расступилась, и он увидел глаза девушки — синие, будто летнее небо.

В келарне вкусно пахло блинами. Степа снял с треноги в очаге железную сковороду, и, полив стопку теплым маслом, подвинул брату: «Ешь, а то я знаю, как вы там с батюшкой снедаете, с ополчением этим. Все всухомятку. И квас пей, я сам ставил».

Степа свернул блин, и, окунув его в сметану, облизываясь, сказал:

— Сие Марья Ивановна Романова, дочка известного тебе Ивана Никитича, того, что из Москвы грамоты рассылает, о присяге Владиславу королевичу. Ну, и патриарха, — Степа хохотнул, — Филарета племянница. Хотя тут у нас Филарет не в чести, сам понимаешь. Тако же Иван Никитич — не любят его. Ну, боярин Романов в Кремле, польскому коменданту кланяется, а семья его — тут. Батюшка не велел их трогать, мол, сие баба с детьми.

Петя жарко покраснел и младший брат, зорко глянув на него, небрежно сказал: «Могу грамотцу передать, мы там у них крышу сейчас кроем, в усадьбе. Ну, — Степа лениво улыбнулся, — не я, конечно, — он поднял изящные, холеные, красивые руки, — но — могу и я туда сходить.

— Да какой из тебя плотник? — усмехнулся Петя.

— Уж получше некоторых, — Степа вздернул рыжую бровь. «А впрочем, — не хочешь, — как хочешь». Он, было, потянулся еще за одним блином, но Петя умоляюще сказал:

«Пожалуйста…»

В синих глазах брата заметался смех. «Томишься, — утвердительно сказал Степан, наклонив голову набок. «Ну да ничего, Петруша, сие дело поправимое».

Петя сунул руку под кафтан, и нашел тайный карман, что Степа пришил изнутри. «Все грамотцы ее там, — ласково подумал юноша. «Вот, как раз, читать и буду. И с батюшкой поговорю, разрешит он, ну, покричит, может, но потом все равно — разрешит. Он же хороший, добрый, — Петя вдруг вспомнил влажный лес под Калугой и ласковую, большую руку отца у себя на плечах.

Юноша пришпорил гнедого и поехал к Тайницкой башне. Он оставил коня у входа в Кремль, и, спустившись в овраг, где был устроен пороховой двор и водяная мельница, сразу увидел отца.

— Вот, так и делайте, — раздался его низкий голос, — и чтобы к моему приезду тут недостатка не было. Огня сюда заносить не позволяйте, иначе от Кремля ничего не останется, — отец усмехнулся, — а сего нам не надобно, все же Петр Фрязин строил.

Отец вышел, пригнув голову, из деревянных ворот, и, отряхивая испачканные руки, снимая холщовый фартук, сказал: «Беги, собирайся, на закате уже и лодья наша готова будет. Тут недалеко, триста верст, быстро обернемся. Там, в Ярославле тако же надо — оружейный двор закладывать, а ты пока с ополченцами позанимаешься».

— Вот в Ярославле с ним и поговорю, — пообещал себе Петя. «Сейчас не повенчают нас, все же на Москву идем, а как с поляками покончим — дак сразу же. Все будет хорошо».

Он кивнул и спросил: «А вы, батюшка, тут будете?»

— А куда я денусь, — Федор сладко, широко потянулся и достал из кармана маленькую тетрадь в кожаном переплете и серебряный карандаш. «Посижу тут еще, порисую, потом с Михайло Никитичем и остальными словом перекинусь — и поедем. Поесть чего сложи, ладно?»

Петя кивнул и стал взбираться по склону оврага вверх. Федор проводил его глазами и, опустившись на траву, почесав карандашом в рыжих, пахнущих порохом, волосах, — погрыз кончик карандаша и стал быстро, аккуратно, набрасывать очертания башни, что возвышалась над ним.

В земской избе было людно, и Федор, сняв шапку, перекрестившись на образа, сразу услышал умоляющий голос писца: «Заминка у нас тут, Федор Петрович, не поможете?»

Мужчина наклонился над столом и ехидно сказал: «Заминка. Математике, что ли, никто вас не учил? Коли служилых людей первой статьи у нас шесть сотен человек, и содержания им положено пять десятков рублей в год — сколько мы на них за год потратим?»

Писец забормотал что-то и схватился за перо. Федор посмотрел на цифру, и, тихо выматерившись, перечеркнул ее. «Тридцать тысяч рублей, — сказал он, и, подтянув к себе лавку, сев, добавил: «Давай сюда бумагу, объясню вам умножение».

Закончив, он глянул на тех, кто собрался, вокруг и ворчливо заметил: «Ничего сложного, сами видите».

— Лихо вы это, Федор Петрович, — пробормотал кто-то.

— Я сии задачи в четыре года решал, — сочно заметил Федор, отдергивая пестрядинную занавеску, что отделяла чистую половину избы.

Татищев сидел за деревянным, чисто выскобленным столом, покусывая перо. «Вот, — подвинул он лист Федору, — почитай.

— Быть нам всем, православным христианам, в любви и в соединении и прежнего междоусобства не чинить, и Московское государство от врагов наших очищать неослабно до смерти своей, и грабежей и налогу православному христианству отнюдь не делать, и своим произволом на Московское государство государя без совету всей земли не выбирать.

— Молодец, — одобрительно сказал Федор. «Это куда?»

— В Соль Вычегодскую и Вологду, — ответил Татищев. «С тем же караваном пошлю, что тебя и Петра везет, они потом дальше, на север идут».