— Александр Васильевич! — прошептал он и, вытерев глаза, повторил: "Александр Васильевич!"
Суворов разлил по стаканчикам водку: "Ты выпей, Феденька. Сие не поможет, конечно, но хоть так…, - генерал махнул рукой и подумал: "Выплакался вроде. Господи, бедный мальчик, глаза-то у него — будто старик передо мной сидит".
— А я тебя с тех пор и не видел, как мы с твоим батюшкой покойным на войну уходили, — вздохнул Суворов. "Семь лет тебе тогда было, а Степушке — пять. А через два года Петр Федорович при Кунерсдорфе погиб. Знаешь, как сие было-то?"
— Знаю, — кивнул Федор. "Матушке тот поручик написал, коего отец с поля боя вытащил, раненого. Донес до наших позиций, а там его и убило осколком. А поручик жив остался".
— А Елена Ивановна? — осторожно спросил Суворов. "Жива матушка ваша, Федя?"
— Умерла, когда я в Гейдельберге учился, — Федор посмотрел на бутылку: "Да ну ее. Лучше все равно — не становится".
— Ты поешь, — поймав его взгляд, сказал Суворов. "Поешь, я потом тебя в своей избе устрою, и спи, Феденька. А Степан где?"
— Капитан-поручик в эскадре графа Орлова, — Федор усмехнулся, — в Средиземном море плавает.
— Так он у тебя до адмирала дослужится, — ласково сказал Суворов, — раз в двадцать два года уже такой чин имеет. Ты вот что, Феденька, — он взглянул на мужчину, — ежели хочешь, так потом с нами на Москву отправляйся. Мне этого, — генерал мотнул головой в сторону двора, — туда довезти надо…
— Александр Васильевич, — мрачно ответил Федор, — я если его хоть один раз еще увижу, то сразу и убью, на месте. Нет, — он потер лицо руками, — теперь Урал восстанавливать надо, после этой смуты, — мужчина выматерился, — все заводы с рудниками в руинах лежат. Мне тут надо быть, Александр Васильевич.
— И потом, — он достал из кармана золотой самородок и потрепанную тетрадь, — я тут на хорошее месторождение наткнулся, пока к Оренбургу шел. Там прииск ставить надо, я карту сделал, грубую, — Федор полистал тетрадь, — как до Екатеринбурга доберусь, до горной экспедиции, так займемся этим. Спасибо вам, — он поднял голову от чертежа.
— Восемь месяцев с женой прожил, — горько подумал Суворов. "Господи, да за что это ему?".
— А ты, Феденька, знай, — Суворов налил ему еще водки, — коли ты захочешь по стопам отца своего пойти, у меня место такому инженеру, как ты, всегда найдется. Я после Москвы в Крым поеду, дивизией командовать, так что, — он улыбнулся, — если надумаешь по военному ведомству служить — милости прошу.
— Посмотрим, — тяжело вздохнул Федор. Он бросил взгляд на изящный, отделанный слоновой костью пистолет, что лежал на краю стола.
— Бери его себе, — сказал Суворов. "Хоша память о твоем Иване Петровиче будет, на Волге, — генерал дернул щекой, — сей Емелька тоже ученого повесил, Георга Ловица, из Академии Наук. Ты не волнуйся, Феденька, я обо всем этом в Санкт-Петербург напишу, чтобы знали они".
— Я сам, Александр Васильевич, — Федор потянул к себе чернильницу. "Мы же с Иваном Петровичем друзья были. Лучше, чтобы я это сделал".
— Ну, хорошо, — Суворов поднялся и погладил рыжие, запыленные волосы. "А ты Феденька, выспись, в баню сходи и езжай в Екатеринбург. У нас как раз туда отряд отправляется, доберешься спокойно".
— Мы там венчались, — вдруг сказал Федор. "В Екатеринбурге. Покровом прошлого года. Хорошо, — Александр Васильевич, — он повернулся, и Суворов увидел его глаза, — только я сначала в собор схожу, надо панихиду отслужить. По ним, — добавил Федор и окунул перо в чернильницу.
Суворов перекрестил его на пороге и тихо закрыл дверь горницы.
Федор вытер рукавом рубашки слезы и написал по-немецки: "Дорогой герр Эйлер, считаю своим долгом, как друг мистера ди Амальфи, сообщить вам печальные известия…"
На паперти Михайло-Архангельского собора было людно. Федор спросил какого-то казака: "Что это тут толпа такая? Вроде не престольный праздник".
— За панихидами стоят, — мрачно сказал казак, придерживая перевязанную тряпками руку. "И служат, и служат, и конца-края этому не видно, мил человек. Хорошо этот, — казак хотел выматериться, но сдержался, глядя на образ Спаса над входом, — погулял, теперича долго будем за упокой невинно убиенных молиться".
Священник вскинул на Федора усталые, покрасневшие глаза и мужчина понял: "А ведь он тоже кого-то потерял, я этот взгляд знаю".
— Рабу божью Марию, раба божьего отрока Михаила, — перо священника на мгновение запнулось, однако он продолжил писать, — и раба божьего Иоанна, — попросил Федор.
— Иван Петрович же англиканином был, — подумал мужчина. "Да все равно".
— И за здравие, — вдруг добавил Федор. "Младенца Софии. Пожалуйста".
Он стоял, слушая знакомые слова, вдыхая запах ладана: "Приведу тут все в порядок и поеду к Александру Васильевичу. Не могу я на Урале оставаться, иначе сердце разорвется. Все равно, — Федор перекрестился, — не сегодня, так завтра воевать будем, не с турками, так с кем-то другим, люди занадобятся.
Господи, дай им вечный покой и приют в обители своей, и сохрани Ивана Петровича дочку — все же круглой сиротой осталась, бедная".
Федор вышел из темного собора и зажмурился — осеннее солнце било в глаза, вдалеке поблескивал Яик, и все летели, летели на юг птицы.
— К октябрю уже и на севере будем, — подумал он, и, в последний раз посмотрев на купола собора, вздохнул: "Вот и все".
Эпилог
25 ноября 1774 года, горы Каратау
Сыпал мелкий, острый снежок. Салават, сняв шапку, подставил разгоряченное лицо северному ветру: "С того конца ущелья татарские отряды стоят, тоже не пройти. Хорошо еще, меня не заметили".
Кинзя Арсланов погладил короткую, с проседью бороду. Он указал глазами на едва заметную тропинку, что виделась среди поросших мхом скал.
— Вот по ней вы и будете уходить, — мрачно сказал юноша, посмотрев на горное, тихое, едва колыхающееся озеро. Вода была совсем темной. Он, увидев вытащенную на берег лодку, сжал зубы: "Как махну рукой, — подъезжайте к избе".
— Может, пробьемся, атаман…, - неуверенно проговорил кто-то из башкир.
— Пробьемся, конечно, — спокойно ответил юноша, удерживая на месте коня. "Однако жену свою я на смерть не отправлю. Хватит и того, что отец мой у них в заложниках. Все, — он коротко кивнул, — скоро увидимся".
Кинзя проводил его глазами и угрюмо заметил: "У них пять сотен с той стороны, и две — там, где татары стоят, а у нас, — он обвел глазами отряд — два десятка человек".
— Ну и ляжем костьми, — зло выкрикнул кто-то из всадников, — а все одно — не покоримся им.
Кинзя посмотрел на густой, еловый лес, что покрывал склоны гор, на серые, острые скалы: "Это уже как Аллах решит, все в его воле. Подождем".
Салават спешился и, потрепав коня по холке, остановился перед входом в избу. "Как тут хорошо было, — вспомнил юноша, — все же цвело вокруг, летом. Пчелы летали, я за медом сходил, мы разламывали руками соты, и смеялись. В озере была вода совсем теплая, светила луна, тут, на песке мы и лежали. Помоги мне Аллах".
Он снял с седла кожаный мешок и толкнул дверь. Она сидела за столом, наклонив изящную, непокрытую, белокурую голову, что-то шепча, вглядываясь в страницы потрепанной тетрадки.
— Милый! — Марья вскочила, и, улыбнувшись, закинула ему руки на шею: "Надолго? Что такое? — она разгладила пальцем складку меж его бровей. "Случилось что-то? Ты садись, — девушка покраснела и убрала тетрадь, — я тут читать учусь, ты же мне буквы арабские написал. Чай сделаю, а потом накормлю тебя, как следует, мясо варить поставлю".
— Мариам, — он прижался щекой к ее щеке. "Мариам, любовь моя, послушай…"