-Не жалко, - пробормотал Мэтью, вытирая кукурузным хлебом стенки горшка, - после войны все негры станут рабами, как и положено. А Майкл наверняка пойдет воевать, защищать свои аболиционистские идеи. Главное, чтобы он до этого не успел жениться. Ничего, если Линкольн станет президентом, война начнется очень быстро.

Мэтью пока снимал квартиру во Французском квартале. Адвокатом он был для вида. Он выполнял деликатные поручения южных политиков, появляясь с поддельными документами в Вашингтоне, Нью-Йорке и Бостоне. Он знал, что кузен Джошуа собирается в Новый Орлеан. Сверившись со своим блокнотом,  Мэтью хмыкнул: «Я там не останусь. Это имение под Саванной, как раз для меня, когда я получу настоящее наследство. Осенью его и куплю. Новый Орлеан, - Мэтью отпил кофе и взял серебряную ложку, - это порт. В случае войны северяне будут его атаковать. Незачем там сидеть».

Яблочное масло было сладким, ароматным, цвета лучшей карамели.

-Бет, - Мэтью закрыл глаза и раздул ноздри, - как только я закончу с дорогим папой, примусь за нее. Кузину мне привезут прямо в имение. Я к тому времени куплю других рабынь. Устроим, - Мэтью закурил еще одну папиросу, - праздник. Кузине понравится. Оставлю ее при себе, у нее мало черной крови. Ее дети будут дорого стоить.

Он заставил себя не вспоминать Бет. Он видел ее зимой, в Нью-Йорке. Мэтью там был с чужими документами, но не удержался  и проследил за ней. Она стояла у входа в дегустационный салон «К и К». Мэтью устроился на противоположной стороне Пятой Авеню. Кузина была в зимнем, пурпурного бархата, рединготе, с муфтой коричневого соболя, черные, вьющиеся волосы прикрывала такая же шапочка. Она говорила с высоким, изящным молодым человеком. На его белокурую голову падали легкие снежинки. Юноша внезапно посмотрел в сторону Мэтью. Тот едва успел спрятаться за афишной тумбой. У молодого человека были холодные, голубые, зоркие глаза. Мэтью вспомнил:

-Макс де Лу. Он убил того адвоката, в Чарльстоне, сомнений нет.

Это было громкое дело. Перед Рождеством южанина нашли в его кабинете, с перерезанным горлом. В газетах этого не напечатали, но Мэтью знал, что к сюртуку адвоката был приколот листок  с окровавленным отпечатком волчьей лапы.

-Волк, - зло пробормотал Мэтью, и отвернулся. Полина, со свертком в руках, вышла из салона. Они, втроем, направились к Центральному парку. Мэтью, посмотрев на кузину Бет, маленькую, ладную, с круглыми бедрами, покачивающимися под пышным бархатом, облизал губы: «Скоро».

Он допил кофе и принял у негра своего гнедого.  Остановившись на лесной опушке, Мэтью обмотал копыта коня тряпками, достав их из седельной сумы. Он прислушался. С моста донеслись выстрелы. Когда Мэтью въехал на деревянный помост, все было кончено. Он посмотрел на залитый кровью экипаж. Их расстреляли почти в упор, отец успел выпрыгнуть и лежал спиной вверх. Русоволосый, в седине, затылок, был разнесен пулей. Фримены умерли, так и сидя в ландо, чернокожий кучер упал вперед. Кони волновались, ржали и Мэтью поморщился: «Распрягите их, сейчас сюда весь город сбежится. А где девчонка?  - озабоченно спросил он: «Еще не хватало, чтобы она спаслась. Тогда все впустую».

-Этот, - указал один из бандитов на его отца, - вытолкнул ее из экипажа и велел бежать. Мы ее сняли, конечно, тремя выстрелами. Вот она, - Мэтью перегнулся через трухлявые перила и увидел внизу, на камнях маленькое, изломанное тельце. Шелковое платьице было залито кровью. Он заметил букетик цветов, что валялся на дне ландо.

Мэтью достал из сумы рукописные плакаты: «Принесите ее кто-нибудь. Нам надо вешать их и убираться отсюда, быстрее».

Он перевернул труп отца и несколько мгновений стоял, глядя в мертвые, голубые глаза. Мэтью взял молоток и гвоздь. Размахнувшись, он приколотил плакат: «Смерть аболиционистам и цветным».

Уезжая с моста, на юг, в сторону Северной Каролины, он обернулся. Четыре трупа висели, покачиваясь над рекой. Дул теплый, нежный ветер. До Мэтью донесся низкий, страшный женский крик: «Нет! Нет!».  Она бежала вдоль берега, Мэтью увидел толпу, что спешила следом, негров и белых. Черные волосы развевались, она спотыкалась, протягивала руки. Зайдя в воду, она рухнула на колени.

-Нет! - провыла женщина, раскачиваясь, глядя на трупы: «Нет, я не верю, Господи, за что, за что…»

Мэтью в последний раз посмотрел на маленькое, мертвое тельце. Девочка висела рядом с отцом, склонив голову на грудь. Вокруг их голов жужжали мухи. Женщина рыдала, кто-то в толпе выстрелил в воздух. Мэтью услышал грубый, с негритянским акцентом, голос: «Смерть! Смерть всем южанам!»

-Смерть! - ревела толпа. Мэтью, удовлетворенно улыбнувшись, тронул коня. «К вечеру буду в Галифаксе, - он взглянул на хронометр, - приму ванну, выпью шампанского, возьму какую-нибудь черную девку на ночь». Он подсчитал в уме будущее наследство, и сладко, успокоено сказал себе: «Теперь все будет хорошо».

Полина оглядела чистые, прибранные, пустые комнаты конторы. Обернувшись к пожилому мужчине, что стоял у двери, в черном сюртуке, она вздохнула: «Большое спасибо вам, конгрессмен Стивенс, что согласились…, - она не закончила и указала на табличку, что висела на входной двери: «Сдается внаем. За условиями обращаться в агентство Уэбба».

Теда не отпустили из тюрьмы на похороны. Полина поехала в Виргинию вместе с Бет и Майклом Вулфом.  Майкл увез тело отца в Вашингтон. Маленькой Констанце нельзя было лежать рядом с  отцом, как цветной. Девочку опустили в землю вместе с Фрименами, в Бостоне, на семейном участке, рядом с могилами Сержанта и Марты Фримен. Сара-Джейн пока была в лечебнице, в Иллинойсе, под присмотром Майкла, но врачи обещали, что она оправится. Мэтью на погребение не приехал. Он даже не ответил на записку брата.

Север взорвался.

В толпе, на берегу реки, оказался какой-то местный художник-любитель. Полина до сих пор вздрагивала, видя эти листовки. Их продавали по центу, на собраниях аболиционистов и суфражисток. На рисунке три взрослых трупа и один маленький, детский,  висели на перилах моста. Вырученные деньги шли в аболиционистские фонды. Мирьям написала Полине: «Я  на вызовах в каждом цветном доме эти листовки встречаю, да и у белых тоже».  Все северные газеты опубликовали гневные передовицы. Конгрессмен Стивенс, известный поддержкой радикального аболиционизма, сказал в своей речи:

-Если бы нам нужно было хоть какое-нибудь оправдание нашему намерению искоренить рабство и сегрегацию  на земле Америки, то вот оно, - Стивенс поднял над головой листовку и помолчал, - девочка четырех лет, расстрелянная только за то, что родилась цветной.

Убийц так и не нашли. Шериф Хиксфорда пожал плечами: «Скорее всего, не местные, миссис Фримен, откуда-то с юга».

-У вас, шериф, тоже не север, - устало заметила Полина. Она была в глубоком трауре, белокурые волосы спрятаны под капором  из черной соломки, отделанным черным кружевом, с узкими, по новой моде, полями. Шериф искоса посмотрел на ее нежную кожу, немного приоткрытую высоким воротником платья, на тяжелое, гагатовое ожерелье. «Любительница негров, - он заставил себя не морщиться, - белая женщина, а живет с этим бандитом, Тедом Фрименом. Хоть бы он сдох там, в тюрьме. Такие, как  миссис Фримен, только позорят свою расу».

-Мы будем их искать, - коротко заключил шериф и затянулся сигарой.

-Разумеется, - он наклонил увенчанную шляпой голову, - мы вам сообщим, когда добьемся результата.

-И если, - про себя добавил он, глядя на карту южных штатов, что висела на беленой стене кабинета, - они, наверняка, далеко отсюда.

Убийцы пользовались простыми дробовиками Кольта. Такие ружья были, чуть ли ни в каждой семье, с ними охотились.

-И никто ничего не видел, - шериф пожевал сигару и замер. Миссис Фримен подошла к экипажу и заговорила с невысокой, ладной девушкой, тоже в трауре. Шериф увидел черные, тяжелые, вьющиеся волосы, спускающиеся на спину, щеки цвета сливочной, сладкой карамели, темно-красные, пухлые губы. Под черным шелком покачивались крутые бедра и большая, высокая грудь. Глаза у нее были черные, огромные, в длинных ресницах.