Идите, пожалуйста.

Федор, не понимая, что делает, взял ее за нежное запястье и жестко, коротко сказал:

«Перейди мост, там, в перелеске, изба есть заброшенная».

Марина кивнула, так и не поднимая глаз, и Федор, развернувшись, пошел к воротам Кремля.

«Хочу и возьму, — подумал он грубо, наклоняясь, забирая у спящего солдата оловянную флягу. «Плевать на все». Он поднял валявшуюся в пыли плеть, и, оглянулся, — женщина все стояла, глядя ему вслед. В свете факелов ее глаза казались темными, бездонными — будто пропасть.

Дрова медленно, нехотя разгорались, пламя играло синими языками, лизало влажную кору и Федор, откинувшись к стене, отпив из фляги, повертел в руках плеть.

— Не надо бы, — вдруг тяжело, горько подумал мужчина. «Сим ты Лизавету не вернешь, Федор Петрович, спит она где-то, в земле сырой, и теперь уж только на небесах с ней встретишься.

Не обманывай себя».

Он закрыл глаза и вспомнил костер, что жарко горел в сложенном из озерных камней очаге, и ее обнаженное, мерцающее белизной тело — на медвежьей шкуре, что покрывало ложе.

«Еще? — шепнул он, прижимая жену к лавке, чуть щекоча рукояткой плети у нее между ногами.

Лиза повернула каштановую, растрепанную голову и прижалась губами к его руке. «Как хорошо! — крикнула она, — как хорошо, Федя, еще, еще, пожалуйста!»

Он поцеловал теплую, гладкую спину, и усмехнулся: «Как на Москву вернетесь, я тебя в мыльню заберу, поняла? На всю ночь».

— Да! — она развела ноги еще шире, и выгнулась, впуская его, резко вдохнув, почувствовав в себе рукоять плети.

— И сие тоже захвачу, — Федор пригнул ее голову к лавке и велел: «Лежи тихо, ежели угодишь мне — потом побалую тебя, сама знаешь чем».

— Угожу, — простонала Лиза, вытянув руки вперед, задыхаясь, не смея пошевелиться. «Угожу, Федя».

Мужчина тяжело вздохнул и подбросил в костер еще дров. «Может, и с дитем она была, как пропала, — Федор выпил еще. «Ну да о сем теперь только Господь Бог ведает. Как я устал, как устал. Не надо бы этого, но я не могу — хоть бы еще раз Лизу увидеть, пусть так, все равно».

Пламя взметнулось вверх, к проваленной крыше, и он услышал в лесу чьи-то осторожные шаги.

Она перешагнула порог и замерла — в проваленном полу, на волглой, сырой земле горел костер. Покосившиеся ставни были закрыты, и Марина увидела, как он поднимается с лавки — медленно, не сводя с нее тяжелого, холодного взгляда.

— Пан Теодор, — пробормотала она, опускаясь на колени, — пожалуйста, я прошу вас, не мучайте меня, пожалуйста.

Он захлопнул дверь, и, подперев ее поленом, сорвал с головы женщины простой платок.

Черные, длинные косы упали на спину. Мужчина отхлебнул из фляги, возвышаясь над ней, и Марина почувствовала, как дрожат у нее руки.

Федор наклонился, и, взяв ее сильными пальцами за подбородок, приказал: «Пей». Она подчинилась, и, ощутив, как водка обжигает горло, закашлялась. Он почти нежно распустил ей косы, и стал медленно расстегивать маленькие пуговицы на опашене. Ее кожа, — тонкая, белая, — обжигала, как огонь.

Марина потянулась, и, прижавшись губами к его руке, зарыдала: «Спасибо, спасибо вам!»

— Встань, — велел он, раздевая ее, задирая вверх рубашку. Она широко расставила ноги и почувствовала рукоять плети, что ласкала ее — медленно, настойчиво. «Теперь ртом, — усмехнулся он, слыша ее стон. «Иди сюда». Она подползла на коленях к лавке и покорно развела губы.

— Попробовала? — Федор хлестнул женщину по щеке. «Ну, так ты сейчас до утра ног не сомкнешь, поняла?»

Она только мелко, часто закивала, и глаза ее расширились. Федор посмотрел вниз и рассмеялся, прижимая ее голову к себе: «Глубже, пани Марина. Вот так, — он с удовольствием услышал сдавленный кашель. «И медленно, медленно, я сказал! Ну ничего, — мужчина откинулся к бревенчатой стене и закрыл глаза, — до рассвета я вас научу — как надо».

Потом он развернул ее к себе спиной, и, полюбовавшись стройными ногами, подняв плеть, подумал: «Вот так бы и написать ее, с распущенными волосами, обнаженную». Она закричала, раздвигая ноги, яростно скребя ногтями по грязному полу, мотая головой.

— Это только начало, — рассмеялся Федор, резко рванув ее за волосы, вцепившись зубами в стройную шею. Он вдохнул запах мускуса и шепнул ей на ухо: «А ну не двигайся!». Он загнал в нее рукоять плети и добавил: «Вот, пани Марина, так и будет. А теперь, — Федор подвигал рукой и она зарыдала, — теперь я вами как следует, натешусь».

Она потеряла счет времени, крича, плача от счастья, и вдруг ощутила спиной неровные доски пола. «А теперь так, — приказал Федор, кладя ее ноги себе на плечи, накрывая ее своим телом. «Да, да, пожалуйста, — покорно шепнула она, — делайте со мной все, что хотите, я вся ваша, вся, пан Теодор!

— Знаю, — мужчина взял ее длинными, сильными пальцами за горло. Марина задергалась, что-то неразборчиво крича, и Федор едва не добавил: «Знаю, Лизавета».

— С Ксенией не так, — потом подумал он, ставя женщину лицом к стене, замахиваясь плетью.

Она вздрогнула, и Федор, посмотрев на красные, вздувшиеся следы от ударов на ее спине, лаская ее грудь, рассмеялся: «Задницу подставляй, ты такого еще никогда не пробовала, сучка».

Она едва не сомлела, тяжело, дыша. Потом, лежа под ним, целуя его руки, она сказала:

«Еще, еще, пожалуйста!»

— Сколько угодно, — Федор опрокинул ее на спину, и Марина, разметав волосы по полу, отдаваясь ему, ощутила внутри себя горячий, бесконечный, поток. Мужчина на мгновение остановился и, целуя, кусая ее губы, хохотнул: «Сие, пани Марина, мне продолжать, никогда не мешало. А ну на колени, сейчас будете делать то, что мне нравится — и долго».

Она подчинилась, не стирая слез с лица, что-то счастливо, неразборчиво бормоча.

В щели между ставнями уже пробивался тусклый рассвет. Федор с сожалением подумал:

«Пора», и, прижимая женщину к лавке, не давая ей пошевелиться, опустил руку вниз.

Марина сжала пальцы, цепляясь за края лавки, обессилено закрыв глаза, разомкнув распухшие, искусанные губы. Он услышал слабый стон, и улыбнулся про себя: «Ну, еще раз, а потом, и, правда, идти надо».

Потом он одевался, а Марина, обнаженная, плачущая, цеплялась за его ноги: «Пан Теодор, пожалуйста, возьмите меня с собой, я вам слугой буду, рабой, — кем хотите! Пожалуйста!»

— Не бывать этому, — коротко ответил он. «Прощайте, пани Марина».

Дверь хлопнула, и женщина, набросив на себя сарафан, босиком выбежала вслед за ним — в осевший, ноздреватый снег лесной опушки. «Пан Теодор, — крикнула она, переступая ногами в ледяной воде лужи, — пан Теодор, пожалуйста!»

Он, молча, не оборачиваясь, уходил. Наверху, в кроне сосны, запела какая-то ранняя птица, и Марина, плача, кусая пальцы, еще хранящие его запах, рухнула лицом в холодную, стылую весеннюю грязь.

В чистой, играющей серебром, быстрой реке, в прозрачной воде толкались крупные рыбины.

Высокий, широкоплечий подросток в потрепанной, валяной шапке, ловко подсек одну, и выбросил на берег.

— Хватит, пожалуй, — пробормотал он, оглядывая расстеленный по земле армяк, где уже лежали три форели.

— Я все узнала, — раздался сзади звонкий голос. Изящная, словно куколка, девчонка, стояла, почесывая одной босой ножкой другую. Она оправила синий, бедный, но аккуратный сарафан, и, встряхнув толстой, рыже-каштановой косой, зачастила:

— Слобода называется Потылиха, а эта река Сетунь, надо идти вниз по ее течению, она в Москву впадает, там переправимся на другой берег, к Новодевичьему монастырю, а там и до Кремля недолго. А в Кремле мой отец, — девчонка помолчала и добавила «Наверное».

Она протянула подростку туесок и сказала: «Ягод я собрала, орехов — тако же. Ты поешь, Элияху».

— Илья, — хмуро сказал подросток. «Вот же и упрямая ты, Марья».

— Да тут нет никого, — Марья вздернула каштановую бровь. «Мне так больше нравится просто.