Я пойду, маму разбужу, и в костер дров подброшу. Приходи потом».

Элияху Горовиц посмотрел ей вслед и пробормотал: «Нет, лучше десять младших братьев, чем одна младшая сестра».

Костер едва тлел. Марья, опустившись на колени, достала из-под сарафана кинжал, и, настругав сухих щепок от бревна, подбросила их в огонь.

Девочка срезала несколько веток с куста, и, сняв с них кору, опустила в маленький ручеек, что журчал рядом. «Это для рыбы, — пробормотала она, и, посмотрев на мать, вздохнула. Та лежала на боку, открыв пустые, синие глаза, смотря куда-то вдаль.

Марья подобралась к ней поближе, и, взяв прохладную, вялую руку, громко сказала: «Скоро дома будем, матушка! На Москве! Батюшку найдем, Федора. И братьев моих — тако же, ты ведь помнишь их? — девочка потормошила мать. «Помнишь?»

Женщина так и смотрела мимо нее и Марья, вздохнув, приложив на мгновение руку матери к своей щеке, сказала: «Вставай, пойдем, умоемся, и все остальное тоже сделаем».

Элияху посмотрел на женщину и девочку, что сидели у костра, и подумал: «Ну вот, немного совсем осталось. Сейчас найдем этого Воронцова-Вельяминова, и я домой отправлюсь. До Смоленска тут недалеко, а там уже Польша, там легче. Хорошо, что мы оттуда вовремя ушли — вон, говорят, поляки с московитами большое сражение затевают, брат царя туда войска повел. А если Федор этот тоже там? — подросток на мгновение приостановился и тряхнул головой. «Ничего, братья у Марьи есть, взрослые уже вроде, присмотрят за ними.

Жалко пани Эльжбету, теперь уж и не оправится».

Форель, насаженная на палочки, весело потрескивала над костром. «Соль у нас заканчивается, — озабоченно сказала девочка, роясь в холщовой, старой, но чистой суме, расстилая на земле ручник. «А хлеб есть еще, ты возьми, не зачерствел».

— Скоро уж и в Москву придем, там соли вдоволь — рассмеялся Элияху, снимая рыбу с огня.

«Ешьте, пани Эльжбета, — сказал он ласково. «Сейчас остынет и ешьте».

— Вот, — Марья облизала пальцы, — ты меня ругаешь, а сам матушку по-польски зовешь. Ты же помнишь, твоя мама говорила — Лизавета Петровна.

— Так нет же вокруг никого, — Элияху подмигнул девчонке, и они рассмеялись.

— Молитву скажи, — строго велела Марья, убираясь. «И я тоже скажу, я уже научилась». Она вдруг широко улыбнулась и добавила: «Жалко, что поляки с нами воюют, так бы можно было потом в гости приехать».

— Ну, посмотрим, — Элияху усмехнулся. «Еще до Москвы дойти надо».

Потом он затоптал костер, и, вскинув на плечо суму, взяв Марью за руку, велел: «Пошли. И помни — Илья Никитич Судаков, и никак иначе. Незачем рисковать. И кинжал свой никому не показывай, ну, да ты разумная девочка, не будешь».

Марья со вздохом повертела в руках блестящий тусклым золотом кинжал, и, спрятав его под сарафан, подтолкнула мать: «Идем!»

Девочка вскинула голову, и, посмотрев на свежее, утреннее небо, что виделось между высокими соснами, прислушалась. Где-то вдалеке звенели, перекликались колокола.

— Марья! — услышала она потрясенный голос. «Иди сюда, быстро!»

Девочка потащила мать за собой, и, раздвинув густые кусты, пошатнулась — в лицо ей ударил теплый, сильный ветер. Элияху стоял на обрыве, молча оглядывая противоположный берег реки.

Марья вдруг вспомнила сказки, что рассказывали нищие. Она посмотрела на широкую, медленную реку, что текла под обрывом, на зеленые луга, среди которых возвышался монастырь, на золото куполов, и, — в отдалении, — огромные, белокаменные, стены с башнями. Били, били колокола, — от монастыря дальше, к сотням церквей и церквушек, метались над рекой чайки и Марья, отчего-то заробев, спросила: «Что это?»

— Москва, — тихо ответил подросток. «Это Москва, Марья».

Он помолчал немного и, повернувшись к девочке и женщине, улыбнувшись, сказал: «Вот вы и дома».

В открытые ставни палат вливался томный, уже горячий воздух. «Хорошее лето в этом году, сухое — царь Василий Иванович Шуйский осмотрел стол, и, разливая греческое вино, усмехнулся: «Так что войско в грязи не застрянет».

Сидящий напротив мужчина — невысокий, с неприметным лицом и серыми, холодными глазами, приняв серебряный, тяжелый бокал, пригубил и отозвался: «Да там, под Смоленском, и воевать долго не придется, государь, поляки, как силы наши завидят, дак побегут, сверкая пятками».

Царь зорко взглянул на него и сказал: «Со Скопиным-Шуйским хорошо получилось, это ты молодец, Михайло Никитович».

— Красиво, — Татищев намазал на ломоть свежеиспеченного хлеба толстый слой икры, — сами же видели, Василий Иванович, вся Москва рыдала, как его в Архангельском соборе хоронили. Отличный яд был, — он откусил и, прожевав, добавил: «И никто ничего не заподозрил, а теперь у вас одним соперником меньше. Песню-то слышали?

— Что за песню? — нахмурился царь.

— Сложить уже успели, — рассмеялся Татищев. «Я вчера на Китай-городе, по делам был, дак там нищие поют». Мужчина на мгновение прикрыл глаза, и запел — приятным, высоким голосом.

— Ино что у нас в Москве учинилося: с полуночи у нас в колокол звонили.

А расплачутся гости москвичи:

«А теперь наши головы загибли, Что не стало у нас воеводы, Васильевича князя Михаила!

— Ну и дальше там, — прибавил Татищев, наливая себе еще вина. «Аж слезы на глаза наворачиваются, Василий Иванович, так жалобно».

— А где ты яд-то взял? — поинтересовался Шуйский.

— В одном забавном месте, у давних друзей своих, — Татищев откинулся на спинку кресла и, сцепив изящные, бледные пальцы, подумал: «Постарел царь Василий Иванович, постарел. А наследников нет, две девки родилось, и обе — умерли. Ну, пора кончать с ним, засиделся царь на престоле».

— Воронцов-Вельяминов, — со значением сказал Шуйский, принимаясь за пироги с рыбой.

— А, — его собеседник рассмеялся. «Ну, тут все просто было, даже клещи не пришлось в ход пускать». Он порылся в старой, истертой кожи переметной суме, что висела на ручке резного, высокого кресла, и протянул царю какие-то бумаги. «Не смотрите, что рука моя, Василий Иванович, бабы-то безграмотные, что одна, что другая. Так что я за ними записывал. Сие показания прислужницы инокини Ольги, ну, Ксении Борисовны, и травницы, некоей Агафьи, из села Дорогомилова».

— На Москве травницы, что ли, перевелись? — хмыкнул Шуйский, принимая записи.

— Это они так следы заметали, Василий Иванович, — Татищев оглядел стол и придвинул к себе блюдо с вареными осетрами. «Только все равно неосторожно, Дорогомилово на Смоленской дороге стоит, чуть выше монастыря, понятно, что тамошняя травница не только своих, деревенских, лечит, но и столичных, ну, кому надо, чтобы все в тайности было, — Татищев рассмеялся.

— Покровом, значит, инокиня Ольга младенца извела, — Шуйский вчитывался в аккуратные строки. «Ну, а где у нас нынче Федор Петрович? В Зарайске все еще, у князя Пожарского али на Волгу отправился?»

— В Нижнем Новгороде, вроде, сына своего, Степана, навещает, он там в Благовещенском монастыре у богомазов учится, — Татищев погладил короткую, светлую бородку и улыбнулся:

«Что, и мне туда наведаться, Василий Иванович?»

— Попозже, как от Смоленска вести о победе войска нашего придут, — Шуйский перебросил Татищеву бумаги и задумчиво сказал: «А как с Федором Петровичем покончим, инокиню Ольгу бить кнутом, урезать язык и отправить в Каргополь. Ну, или в Пустозерск. Подальше, в общем. И Агафью эту тако же — сжечь в срубе, ну, да она травница, этих всегда найдется — за что».

Татищев кивнул и, улыбаясь, сказал: «Очень разумно, государь, очень разумно. С вашего позволения, пойду, у меня дела еще кое-какие есть, надо город подготовить к радостным вестям о победе над поляками, а то еще спьяну Немецкую слободу жечь зачнут, а нам сего не надобно, сами понимаете».

— А скажи мне, — Шуйский отодвинул свое кресло, и, пройдясь по палатам, застыл у окна, — что там Боярская дума, не замышляет ли чего? Ну, супротив меня.

Серые глаза Татищева заиграли смешливыми искорками: «Государь, никогда еще московский престол не видел столь разумного правителя, и Боярская дума — тако же, покорна вашему слову».