— Ну ты смотри там за ними, — велел Шуйский, — сам знаешь, там ровно и не Рюриковичи с Гедиминовичами сидят, а девки срамные — кто им более золота и поместий предложит, под того и лягут».

В палатах повисло молчание и Татищев, тонко, мимолетно улыбнувшись, сказал: «А царица все еще в Лавре, о наследнике молится? Да, государь?»

Шуйский кивнул и усмехнулся: «Ты только смотри, чтобы никто ничего не заметил. Никифор Григорьевич болтать не будет?»

Татищев надел невидный, суконный, темный кафтан и, устроив на плече суму, коротко ответил: «Не с руки ему это, государь. Так что опосля вечерни приведу вам кого надо, а с утра — выведу, не беспокойтесь».

Шуйский внезапно стянул с длинного пальца перстень с рубином и, глянув на Татищева, сказал: «Впрочем, что это я? Ты же у нас, Михайло Никитович, мужик скромный, золотом не обвешиваешься. Ну ладно, как с поляками и Федором Петровичем покончено будет — дак посидим, поговорим, как наградить тебя».

— Не за почести я служу, Василий Иванович, — Татищев земно поклонился и проскользнул в низкую, золоченую дверь, — будто и не было его.

На Красной площади было шумно, били к обедне колокола Троицкой церкви и кремлевских соборов, визжали мальчишки, торговавшие с лотков пирогами и квасом.

Татищев, чему-то усмехнувшись, бросил на лоток медную полушку, и, жуя пироги с подгнившей, с душком соленой рыбой, сдвинув на затылок шапку, пошел к Ильинке — легкой походкой, что-то напевая себе под нос.

В большой, богато обставленной келье, на персидском ковре, что закрывал пол, лежал луч полуденного солнца.

В изящных пяльцах, у растворенного на двор окна, висела начатая напрестольная пелена.

Ксения воткнула иголку в шитье, и, склонив укрытую черным апостольником голову, перекрестившись, вздохнула, взглянув на щегла, что беззаботно прыгал в клетке.

— Вот и вернулась я сюда, — подумала девушка. «Пять лет прошло, а ничего не изменилось. Ирининские палаты те же, игуменья — тако же, а где Марья Петровна с Аннушкой, где Машенька блаженная — один Господь ведает».

Она, было, взялась за иголку, как дверь кельи чуть скрипнула, и на пороге появилась невзрачная девушка в скромном, сером платке и таком же сарафане.

— Все хорошо, Ксения Борисовна, — сказала она шепотом, накладывая на дверь засов, вытаскивая из-под сарафана холщовый мешочек. — Агафья Егоровна сказала, что сего вам до Покрова должно хватить, а потом я к ней опять сбегаю. А настой я сделаю, сегодня, опосля вечерни.

— Спасибо, милая, — улыбнулась Ксения, и, поднявшись, сказала: — Пойду, полежу, голова что-то разболелась, жарко на дворе. Ты приберись тут, и стукни мне, как к обедне звонить будут.

Прислужница поклонилась и Ксения, пройдя в боковую, маленькую, чисто выбеленную келью, плотно закрыв дверь — бросилась на лавку, закусив зубами рукав рясы.

— До Покрова, — горько подумала она. — Вот тут все и было, да. На Успение он приехал, а потом… — девушка засунула в рот пальцы и сжалась на лавке. «Четыре месяца сейчас дитю было бы, он бы уж и улыбался, и ручки ко мне протягивал… — Ксения тихо, беззвучно зарыдала. — Господи, да простишь ли ты меня когда-нибудь? Такой грех, такой грех».

Девушка перекрестилась, и, стерев слезы с лица, наклонившись над медным тазом, вздохнула: «Скорей бы Федор Петрович приехал. Сказал — следующей осенью обвенчаемся, совсем недолго ждать осталось. Ну, хоша травы теперь пью, и помогают они, а то, — она на мгновение вздрогнула, вспомнив страшную, скручивающую боль внизу живота и потеки крови в тазу, — то отмолим».

Ксения встала на лавку и, оглянувшись, пошарив за иконой Смоленской Божьей Матери, что висела в красном углу, открыла маленький тайник, что был устроен в окладе. Рисунок был сложен в несколько раз, и уже истрепался на сгибах. Ксения нежно, бережно развернула бумагу — высокая, тонкая, девушка стояла по щиколотку в воде, собрав край падающего полотна, прикрывая тело. Волна черных, густых волос падала на обнаженное плечо, и она смотрела на кого-то — нежно, робко, опустив темные, большие глаза.

Она все смотрела на рисунок, а потом, подперев щеку рукой, чувствуя, теплые, быстрые слезы у себя на щеках, — запела, — тихо, едва слышно:

Элияху покосился на играющие золотом купола Смоленского собора, на белые, мощные стены монастыря, и, сняв на мгновение шапку, почесав светлые кудри, хмуро сказал: «Я бы вас с собой взял, но мало ли что, тут все, же спокойней. Я до этой Красной площади, ну, о которой лодочник говорил, и сразу же обратно. Поспрашиваю там, где усадьба твоего отца».

Марья закатила синие глаза, и, приказав матери: «Нагнись!», — оправила платок на ее голове.

— Никуда не уйдем, — пообещала она. — Не в первый раз ведь, тут и будем стоять, с нищими, — она указала рукой в сторону монастырских ворот.

Элияху вздохнул и, оглядев их, еще раз сказал: «Я быстро, ждите меня».

Марья кивнула и, перекрестившись на большую фреску Спаса, написанную над входом в монастырь — повела мать к толпе нищих. Подросток посмотрел им вслед и пробурчал себе под нос: «А взял бы их с собой — до вечера бы тащились, Марья бы рот на все вокруг раскрывала». Он встрянул головой, и, взглянув на слободу, что окружала монастырь, усмехнулся: «Хоть бы улицы замостили, что ли, а то вон — навоз прямо на дороге валяется».

Он оглянулся — но женщина с девочкой уже пропали в толпе. Забили колокола, и Элияху, вздрогнув, быстрым шагом пошел прочь.

— Вот тут и будем стоять, — Марья устроила мать у монастырской стены, и услышала злобный шепот сзади: «Ишь ты, какая нашлась, а ну, дуй отсюда, покуда жива, а то ноги тебе переломают».

Девочка подняла голову, и, глядя в злое, морщинистое, старушечье лицо, отчеканила: «Где волю, там и стехляю, фурая смурачина».

Старуха фыркнула, и, пробормотав: «Журжа харуза!» — отошла в сторону. Нищие заволновались и Марья, вытянув голову, увидела высокую, стройную инокиню, что, стоя на паперти собора, раздавала милостыню. Серебро заиграло в солнечном свете, и девочка, потащив за собой мать, стала пробиваться к ступеням.

— Кчон сие? — спросила она коротко у сидящего на земле, мелко трясущегося человека.

Юродивый задергался и пробормотал: «Ольга инокиня, Годунова усопшего дочь».

Марья пробилась сквозь толпу и, умильно сказала: «Храни Господь душу, батюшки вашего, честная мать, а мы молиться за него будем, тако же и за вас».

Ксения опустила глаза и, улыбнувшись, подала маленькой, изящной девочке монету:

«Спасибо, милая. Зовут-то как тебя?»

— Марьей крестили, — девочка на мгновение прижалась губами к холодным, длинным пальцам и Ксения подумала: «И у Федора Петровича дочь Марьей звали. Господи, упокой души их».

Девушка вздохнула, и, потянувшись в мешочек за милостыней, заметила пустой, блуждающий взгляд нищей, что стояла поодаль. Та вдруг, смотря прямо перед собой, поднялась на паперть, — толпа ахнула и расступилась, — и, прикоснувшись к ладони Ксении, шепнула: «Сын был».

— Инокине плохо! — раздался отчаянный женский голос, и Ксения, покачнувшись, упала на руки монахинь, что стояли сзади.

Марья отдышалась, и, прижавшись к стене избы, сердито дернув мать за руку, спросила:

— Что ты там ей наговорила?

Лиза стояла, опустив руки по бокам, смотря поверх головы дочери.

— Ладно, — девочка высунула голову из-за угла избы, — там вроде успокоилось все. Пошли обратно, — она повела мать на зеленый, в сочной траве луг, что лежал вокруг монастыря, — сейчас Элияху должен вернуться. Илья, то есть, — поправилась Марья, обернувшись.

Вокруг жужжали пчелы, среди кустов черемухи поблескивала Москва-река, и Марья, зевнув, разнежившись, не сразу услышала сзади чьи-то шаги. Только подойдя к воротам, она почувствовала руку у себя на плече, и, дернув им, грубо сказала: «Чно наскербе?»