Давешняя старуха усмехнулась и шепнула: «Ежели со мной пойдешь, дак отведу вас в то место, где не серебро будешь зарабатывать, а золото, каждый день».

Марья взглянула на ворота монастыря и подумала: «Мало ли, может, отца и на Москве нет. А деньги нужны, Элияху кормить надо, и мать — тако же».

— Мне брата подождать надо, — упрямо сказала девочка. — Он сейчас вернуться должен, Илья его зовут.

— Чон масов? — спросила старуха.

Марья кивнула, и та, подойдя к нищим, пошептавшись, рассмеялась: «Скажут ему, куда идти».

— Хорошо, — тряхнула головой Марья, и, развернувшись, ведя за собой мать, стала взбираться по склону холма наверх, в слободу.

— Девка красивая, — подумала старуха, исподтишка оглядывая ее. — Она бойкая, такие девчонки быстро понимают — что к чему. Никифор Григорьевич мне за нее золотом отвалит. И блаженную пристроим, тоже баба видная, и тихая, — старуха едва слышно рассмеялась, — слова поперек не скажет.

— Вы откуда? — спросила старуха, когда они миновали слободу и впереди показались какие-то купола.

— Из Смоленска, — коротко ответила Марья. — А куда мы идем?

— На Чертольскую улицу, — старуха поясно поклонилась в сторону золоченых крестов, и Марья, вскинув голову, глядя на птиц, что кружились в небе, шепнула матери: «Все будет хорошо, слышишь?».

В церкви Всех Святых, что в Кулишках, закончилась обедня. Татищев пробрался сквозь толпу, что гомонила у ворот, и, пройдя на зады, толкнув калитку, осмотрелся. «Ежели не знать, что эта изба тут, дак и не заметишь, — подумал он. На дворе было запущено, покосившаяся дверь сеней была чуть приоткрыта. Татищев прислушался — из горницы доносились взбудораженные мужские голоса.

— Орут, как на базаре, — поморщился он. «Вот уж истинно — ни одного умного человека в стране не осталось, окромя Федора Петровича и меня».

Татищев шагнул в избу, и тут же чихнул — в солнечном воздухе плавали клубы пыли.

— Здравы будьте, бояре, — холодно сказал он, оглядывая тех, кто сидел за столом. «Зачем ставни раскрыли, сказал же я — сие разговор в тайности».

Глава Боярской Думы, сухой, седоволосый князь Мстиславский, брезгливо посмотрел на кипы бумаг и чертежей, что лежали вдоль стен, и, закашлявшись, ответил: «Охота же тебе, Михайло Никитович, по всяким задворкам нас таскать, как будто в усадьбе у кого-нибудь нельзя было встретиться?»

— Можно было бы, — согласился Татищев, доставая из переметной сумы оловянную флягу с водкой. «Если кому-то здесь охота завтра на дыбе висеть, Федор Иванович, — то можно и в усадьбе. Не побрезгуйте, бояре — он указал на флягу, — стаканов только не захватил».

Воевода Михаил Салтыков — невысокий, холеный красавец в польском кунтуше, — усмехнулся, и, пригубив водки, спросил: «Что сие за бумаги-то?».

— Тут зодчий жил, Федор Конь, что Белый город строил, — Татищев придвинул к столу лавку и уселся, — от него осталось. Ну что, бояре, — серые глаза весело засверкали, — через три дня на Лобном месте встречаемся?

— А ежели под Смоленском наше войско победит, Михайло Никитович? — осторожно спросил боярин Романов.

Татищев смерил его взглядом с головы до ног и отчеканил:

— Вы, Иван Никитович, гусар короля Сигизмунда не видели, а я — видел. Тако же, — мужчина холодно усмехнулся, — войско наше видел, как оно под Смоленск отправлялось. Был бы жив Михайло Васильевич Скопин-Шуйский, — Татищев вздохнул, — может, и получилось бы что-то.

Упокой Господь его душу, — мужчина перекрестился на маленькую, запыленную икону, что висела в красном углу, и подумал: «Странно, вроде и Богородица, а без плата. Волосы, какие красивые, бронзовые».

— Опять же, — Татищев порылся в суме и выложил на стол холщовый ручник с пирогами, — Воронцов-Вельяминов тоже — не с войском, а без него там ни укреплений не построят, и в артиллерии лучше его на Москве никто не разбирается. Ешьте, бояре, — он кивнул на пироги, — хоша и не с царского стола, а все равно — вкусные.

— Я с ним говорил, — князь Мстиславский осторожно откусил от пирога, — как он на Москве был, Троицей. Предлагал к нам присоединиться. Он меня…

— Матом обложил, — Михайло Салтыков прожевал пирог и облизал пальцы. «Он и мне сказал — мол, никакого царя, окромя законного, не признаю, и признавать не буду. Смелый человек у нас Федор Петрович, ничего не скажешь».

— Был бы смелый, — резко заметил боярин Романов, — дак не сидел бы на Волге сейчас, а под Смоленск отправился.

Татищев широко улыбнулся: «Ну, то ополчение, что они с Пожарским собирать задумали, Иван Никитович, — как только королевич Владислав взойдет на московский престол, мы их быстро к порядку призовем».

— И Воронцова-Вельяминова на плаху надо положить, — сердито велел князь Мстиславский.

«А то уж больно народ его любит, опасно сие».

— Положим, — легко согласился Татищев. «А что патриарх Филарет, брат ваш, Иван Никитович? — он зорко посмотрел на Романова.

— Всецело на нашей стороне, — закивал тот, — и благословит королевича Владислава, как только тот взойдет на московский престол. А вот Гермоген…

— Гермоген пущай в застенке сдохнет, — зло сказал Мстиславский, — раз голоса разума услышать не желает.

Воевода Салтыков посмотрел в окно, на стены заброшенных изб, что стояли вокруг, и вздохнул:

— Самозванец-то, говорят, из Калуги на Москву двинулся, Михайло Никитович. Сами знаете, Ляпунов, Захарий Петрович, — ну, тот, что со своими людьми на Лобном месте должен все начать, — он на самозванца стороне».

Татищев коротко ответил: «Вот когда Василия Ивановича в монахи пострижем, тогда и будем со всем остальным разбираться, Михайло Глебович. Как в Кремле гарнизон гетмана Жолкевского встанет, дак самозванец не только в Калугу убежит, а и подалее куда».

— Слухи ходят, — князь Мстиславский пожевал губами, — что Маринка, курва, непраздна. Они там, в Калуге в честь этого из пушек били, из пищалей — тако же».

Татищев отмахнулся: «Федор Иванович, она там с ними двоими как бы ни вместе живет — с Заруцким и самозванцем, неужели вы думаете, что какой-то ублюдок Маринкин нам помешает?»

— Повесить потом надо, ублюдка сего, — жестко сказал Салтыков. «Ну, ежели сам не сдохнет».

— И повесим, — рассмеялся Татищев. «Ну, поели, так что к делу, бояре — обсудим еще раз, как начинать будем. А ежели, — мужчина ласково улыбнулся, — до этого времени вести из-под Смоленска придут, дак оно нам и на руку».

Он вышел на двор, когда уже вечерело, и, спустив в колодец старое, рассохшееся ведро, с наслаждением выпил стылой, ломящей зубы воды. Над Москвой играл яркий, багровый закат, с улицы были слышны крики мальчишек, в медленно остывающем воздухе с писком метались стрижи. Татищев посмотрел на стены Белого города, возвышающиеся поодаль, и, присев на прогнившую ступеньку крыльца, подумал:

— И вправду — одна она такая, Москва. Ах, дураки, безумцы, страну свою, честь свою — продавать, будто на базаре. Ничего, пусть Владиславу присягают, да пусть хоша Сигизмунду самому. А потом мы с Федором Петровичем и князем Пожарским с ополчением вернемся.

Вот тут-то и станет ясно — кто на самом деле о земле русской радеет. А Ксения Борисовна плодна, значит, — Татищев почувствовал, что улыбается, — вот и славно. Пущай Федор Петрович на престол садится, пущай дети у них родятся. Народ его любит, хороший царь будет, справедливый. А я при нем — так, за троном буду стоять, более мне ничего не надо.

— А что не хочет он, — Татищев поднялся и сладко, томно потянулся, — дак Федор Петрович у нас мужик совестный, ежели народ его попросит, на коленях, будет царствовать. Надо будет в Нижнем Новгороде найти кого-нибудь простого, из слободских, чтобы людей поднимал. А то все бояре, да бояре, а ради кого все это? Как это мне Федор Петрович говорил: «Да будет благо граждан высшим законом». Воистину так.

Он закрыл дверь избы, и, подперев ее поленом, взбросив на плечо переметную суму, выйдя на берег реки, еще раз посмотрел на просторное, высокое небо. Закат догорал, и в его свете вода казалась, алой — будто кровь текла мимо, свежая, чуть поблескивающая, теплая кровь.