-Конечно, - ее губы были совсем рядом с его ухом. «Родители к нам только через неделю приедут, - Юджиния хихикнула, - можно с постели вообще не вставать».

-Я и не собираюсь, - уверил ее муж и замер: «Надо. Надо сказать. Нельзя, у папы и мамы никогда, никаких тайн друг от друга не было. Так же и у нас».

-Что случилось, милый? - в неверном свете белой ночи ее лицо было взволнованным, ласковым. Петя, поцеловав лазоревые глаза, попросил: «Ты послушай меня, любовь  моя».

Она тихо слушала, лежа головой на его плече, держа его за руку. Присев, встряхнув растрепанной головой, жена приложила маленькую ладонь к своей белой, как жемчуг, груди.

-Здесь, - серьезно заметила Юджиния, - все и останется, Петя. Во мне. И, если тебе..., вам нужна будет моя помощь..., - она не закончила. Петя, прижав ее к себе, улыбнулся: «Все будет хорошо, Женечка. Его величество согласится на наши просьбы. Он разумный человек, ты сама его видела. Он освободит крестьян, даст России конституцию..., Я  против вооруженного восстания, хоть Мишель бы, наверное, со мной не согласился, - он уложил ее удобнее. Юджиния, обняв его, ласково сказала: «Я уверена, все так и будет. Наши дети, Петя, они вырастут в другой стране, обязательно. В свободной стране».

Она застонала, - низко, зашептала что-то сбивчивое, нежное, глупое. Петя, окунувшись в ее сладость, еще успел поднять голову, -  в прозрачном, зеленоватом, ночном небе что-то сверкнуло.

-Гроза, - вспомнил Петя слова отца там, на поле Ватерлоо.  Потом он уже ни о чем не думал. Рядом была она, его Женечка. Петя, целуя ее, одним дыханием говоря: «Я так люблю тебя, так люблю, - забыл обо всем. Ничего не было, кроме нее, и ничего больше ему не хотелось. «Навсегда, - повторил себе Петя. «Это навсегда».

Бесконечный, сильный дождь хлестал по красной, черепичной крыше дома, на мраморной террасе стояли лужи, пахло речной водой. Ориноко, - огромная, коричневая мощная, - текла совсем рядом. Из намокшего сада тянуло сладким, сильным ароматом цветов.

Она проснулась, как всегда, на излете ночи, вздрогнув, пошарив рукой по большой, пустой постели. Дверь в комнату сына была  приоткрыта, она увидела слабый огонек свечи. Прислушавшись, женщина уловила его ровное, спокойное дыхание.

-Тогда, - подумала Джоанна, садясь в постели, чиркнув кресалом, затягиваясь, - тоже был дождь. Боливар привез ее в городок в горах, на западе, как только из него выбили испанцев. Был сентябрь, моросило. Джоанна, - она была в мужском наряде, в широких, черных, брюках, - таких, как носили гаучо на юге континента, в темной, простой рубашке, - хмуро сказала: «Уже ничего…- она помолчала и, справившись с собой, продолжила, - ничего же не осталось, сеньор Боливар. Два месяца прошло».

-Я хотел, - он смахнул капли воды со смуглого, усталого лица, и подал ей руку, - хотел, чтобы вы сами  увидели, сеньора Хуана. Потом, - Боливар помолчал, обведя глазами еще тлеющие здания, трупы на узких улицах,  - потом  мы поставим памятник всем, кто погиб за нашу свободу. И Мигуэлю тоже.

-Его предали, - Джоанна шла вслед за Боливаром к городской тюрьме, - предали его офицеры. Двое, они после этого перебежали к испанцам. Мишель…, - она, на мгновение, остановилась, бедный мой Мишель…

Она вспомнила, как весной, возвращаясь на запад, в горы, муж ласково обнял маленького. Поцеловав белокурые волосы, Мишель пообещал: «Осенью приеду, тебе  исполнится четыре года, и мы с тобой сядем на коня, дорогой мой».

- И пистолет! - потребовал у него сын, улыбаясь. «Привези мне пистолет, папа. Как у тебя, как у мамы».

-Привезу обязательно, - пообещал Мишель. Потом они лежали в спальне, ставни были закрыты, неподалеку лениво плескалась река. Мишель, выпив вина, - прямо из бутылки, - передав ее Джоанне, рассмеялся: «Мы почти закончили. Испанцы еще кое-где держатся, но до осени я с ними разберусь. У  меня пять тысяч человек под рукой,  я сильнее. А потом, - он медленно провел рукой по ее груди,  - пойдем дальше, любовь моя. На юг, - он поднял бровь. «Сейчас я тоже  туда намереваюсь отправиться».

-Я чувствую,  - Джоанна поставила бутылку на половицы, - драгоценного черного дерева. Откинувшись на подушки, она раздвинула ноги.  Джоанна гладила его по голове, закусив губу, сдерживаясь, и, уже оказавшись на нем, услышала смешливый голос: «Никого с пистолетами, не видно? А, любовь моя?»

-Ставни…, захлопнуты…, - задыхаясь, откинувшись назад, пробормотала Джоанна. Муж притянул ее к себе, и она еще успела сказать: «Ты только…будь осторожен…»

-Сейчас - да, - уверил ее муж,   - а когда приеду осенью, - он целовал белокурые, рассыпавшиеся по его плечу волосы, - уже нет..., Хочу еще сына, и дочку, и опять сына…

-Будет,  - пообещала Джоанна. Нежась в его сильных руках, она сердито заметила: «И все же, генерал Лобо, - будь осторожен. О тебе уже песни поют, я сама слышала, на рынке. О Белом Волке, что придет в полнолуние, и освободит всех угнетенных».

Мишель  улыбнулся и потерся щекой о ее плечо: «Сама понимаешь, это крестьяне, пеоны…, Люди неграмотные, но это скоро изменится. Ты школу устроила, у нас впереди много работы».

-Песни, - Джоанна поцеловала его пальцы, - один, за одним,  - все равно останутся, Белый Волк.

 Боливар тогда повернулся  к ней: «Это…было здесь, сеньора Хуана». У генерала были темные, большие, усталые глаза.

-Его расстреляли, - Боливар смотрел на стену серого, грубого камня. «Он отказался от повязки, сеньора, сказал, что всегда смотрел смерти в лицо. А потом…- Боливар глубоко вздохнул, - потом…там были пеоны, они плохо владели оружием…, Лобо был еще жив, сеньора.  Он поднялся…, поднялся и пошел на них. Солдаты испугались, опустили ружья, стали кричать, что Белый Волк восстал из мертвых. Тогда Лобо велел им: «Что вы стоите? Стреляйте в офицеров, и я поведу вас за собой, к свободе!»

Джоанна прислонилась лицом к стене и поцеловала влажный камень: «Что…, что было дальше сеньор Боливар?»

Он повел широкими плечами в мокрой, замшевой куртке: «Комендант тюрьмы выстрелил Лобо в лицо. Потом они убили  солдат. Они сожгли его, и всех остальных,  прямо здесь, во дворе. Для того, чтобы никто, никогда, не смог прийти на его могилу».

Джоанна открыла свою потрепанную, вышитую индейскую суму и достала оттуда простую, деревянную шкатулку.

-Придут,  - коротко сказала она. Женщина опустилась  на колени и зачерпнула узкой ладонью сырую, пахнущую гарью и пеплом землю. Джоанна высыпала ее в шкатулку. «Обязательно придут».

Она все сидела, затягиваясь сигаркой, смотря на шкатулку, что стояла на камине. Она написала о смерти Мишеля - матери, и дяде Теодору, с тетей Тео, но почта отсюда в Старый Свет шла почти год, если не больше.

-Мы быстрее приедем, - вздохнула Джоанна: «Нет, я так не могу. Я должна отомстить. Бедный сыночек наш, он так плакал, так плакал, а потом сказал: «Мамочка, я вырасту, и тоже  буду воевать за свободу людей, как папа это делал».

Она тогда обняла сына. Целуя большие, лазоревые глаза, Джоанна шепнула: «Конечно, счастье мое, мой маленький Волк».

Мать писала ей, что отец тоже решил вернуться со Святой Елены. «Ненадолго, на год, а потом я останусь в Лондоне. На остров отправится Маленький Джон, побыть там с папой. Мы передаем тебе привет, у семьи Кардозо все в порядке. Наполеон посылает вам пожелания счастья и благополучия».

Джоанна, потушив сигарку, подперла голову рукой. Квартира на набережной Августинок была сдана -об этом позаботилась Элиза. Младший брат написал ей: «Если вы  решите вернуться в Старый Свет, я бы вам не советовал появляться в Париже. Я почти год провел при здешнем дворе. Папа хотел, чтобы я как следует, ознакомился с Европой. Приговор Мишелю  еще не отменен, после смерти герцога Беррийского граф д’Артуа развязал во Франции такой террор, что якобинцам и не снилось. Всех бонапартистов, что еще оставались в стране -  либо казнили, либо отправили на каторгу. Хотя понятно, дорогая сестра, что Бонапарт к его убийству отношения не имеет. Мой вам совет - отправляйтесь в Брюссель. Там говорят на французском языке, а  король Нидерландов сидит на севере и смотрит сквозь пальцы на то, что происходит у него в южных провинциях.  Вы легко затеряетесь».