«Старики туда не едут, в инквизиторах молодые, да хищные, костры там уже запылали — в Мехико, да и в той же Лиме.

— Не устраивайте, — Ворон поморщился, — сборищ соплеменников, как бы вам ни хотелось.

Конверсо там есть, конечно, но не выдавайте себя, пожалуйста. Вы кастилец, жена ваша — тоже, живите тихо».

— Я понял, — сердито ответил Кардозо. «Сколько у нас времени до отплытия?»

— Завтра с утра поднимаем якоря, — Ворон посмотрел на горизонт. «Погода стоит хорошая, до Канар доплывем играючи».

— Мне надо еще растения кое-какие собрать, — сказал врач. «Запасы сделать, в Новом Свете таких не будет уже, думаю».

— Ну так у вас еще время есть, — зевнул Ворон. «Я на рассвете за вами шлюпку пришлю, к тому времени вы уже будьте готовы, ладно?».

— Да, жена как раз сейчас складывает вещи. Впрочем, их у нас не так уже много, в основном, книги мои, да инструменты, — ответил Кардозо. «Книги я проверил, — он усмехнулся, — все запрещенное инквизицией оставил в Лондоне, хотя жаль было, конечно».

— Жаль, не жаль, — хмыкнул Ворон, — однако еще не хватало, чтобы вас из-за книг сожгли. Ну, тогда завтра уже на корабле встретимся, — он подал Кардозо руку и пошел по берегу залива туда, где покачивалась на тихой воде его шлюпка.

Обернувшись, Степан увидел, как врач скрылся в перелеске. Ворон улыбнулся и повернул к постоялому двору. «На корабле этого не сделаешь, — подумал он, — там места не найти, да и времени не будет, а сейчас — самое то. Хороша эта донья Эстелла, повезло врачу. Конечно, Джон меня бы за это по голове не погладил, да она болтать не будет, не с руки это ей, а я — тем более».

Он остановился и сладко потянулся. «Жаль только, времени мало. Я бы такую женщину долго от себя не отпускал».

Эстер пыталась затянуть ремни на сундуке, когда услышала скрип медленно открываемой двери.

— Поговорили с капитаном? — спросила она, не поднимая головы.

— Капитан сам пришел, — раздался смешливый, низкий голос. «Позвольте, я вам помогу, донья Эстелла».

Запахло чем-то теплым, пряным, и он оказался совсем рядом. «Вот же набили — так, что и не помещается», — сердито пробормотал он, и, — не успела Эстер опомниться, — подхватил ее за талию и поставил на сундук. Теперь они были почти одного роста — только капитан все равно был выше.

— Вы хоть и легкая, — сказал Степан, наклоняясь, — но сейчас закрылось». Он завязал ремни и распрямился. Красивые губы улыбались.

— А ну скажите мне по-испански: «Я вас люблю», — потребовал он. «Надо ваш акцент проверить».

— Te quiero, — прошептала Эстер.

— Я не расслышал, погромче-ка, — он все еще улыбался.

— Te quiero, — она опустила глаза, и увидела его руки, что уверенно лежали у нее на талии.

— Молодец, — похвалил капитан и погладил ее пониже спины. Рука была сильной и умелой — шнуровка ее корсета, казалось, распускалась сама собой.

— А теперь скажите, — он помедлил, — «Я не могу жить без тебя».

— No puedo vivir sin ti, — еле слышно сказала девушка, часто, глубоко дыша.

— Ну, я рад, — он усмехнулся, и посмотрел на белые кружева рубашки. Грудь у нее была смуглая и маленькая, как раз такая, как он любил. Платье, зашуршав, упало к ее ногам.

— А теперь я у вас кое-что спрошу, донья Эстелла, — он взял ее за подбородок и велел:

«Слушайте внимательно».

Она покорно кивнула.

— Te gusta que le dan candela por el culo? — спросил Степан, — Я еще никогда таким не занималась, — она вдруг дерзко, смело посмотрела на него.

— Ну вот, и научитесь. Ну и другим вещам тоже, — он поцеловал вишневые, сладкие губы и услышал голос с порога: «Эстер!»

— А, дон Диего, — Степан спокойно повернулся к врачу. «Ваша жена, — он помедлил, — плохо себя чувствовала. Я ей помог, распустил корсет».

— Мне уже лучше, — сглотнув, сказала девушка, и потянула наверх платье. «Спасибо, дон Эстебан».

— Можно вас на пару слов, капитан? — попросил врач.

Ворон поклонился: «Донья Эстелла, завтра увидимся».

— Я бы мог вас убить прямо сейчас, — Степан почувствовал холод кинжала под ребрами.

«Если я ударю, — Кардозо помедлил, — то вы истечете кровью очень быстро. Там печень, это смертельно. И я вас, — уж поверьте, — спасать не собираюсь.

— Но для вас много чести — умирать от клинка. Если вы еще, хоть посмотрите в сторону моей жены, до Канар вы доплывете живым, а на прощанье я вам дам, дон Эстебан, один любопытный яд».

Темные, спокойные глаза Кардозо вдруг засверкали интересом. «Поверьте, люди, что его приняли, просили о смерти, как об избавлении. Жаль только, что я не увижу, как вы сдохнете. Ясно?» — врач нажал на кинжал и рассмеялся: «Сходите к портовому хирургу, сделаете перевязку. Я о вас свои руки марать не буду».

— До завтра, дон Диего — медленно сказал Ворон, и, посмотрев на капающую из-под острия кинжала кровь, пошел по лестнице вниз.

Она стояла у окна, сжав руки, закусив губы, не смея поднять голову.

— Ты еще молода, — сказал Давид, вытирая кинжал. «Молода и, — он помолчал, — не очень умна, как я вижу».

— Давид, — чуть слышно прошептала она. «Я не…»

— Избавь меня, — поморщился Кардозо. «Я просто должен знать, что могу доверять тебе, Эстер, иначе незачем тебе со мной ехать. Там, — он махнул рукой в сторону залива, — мы должны быть вдвоем, а не поодиночке. Иначе не выжить».

— Можешь, — она встряхнула головой, выставив упрямый подбородок.

— Ну вот и хорошо, — Кардозо убрал кинжал и, посмотрев на огромный, огненный диск солнца, что медленно опускался на западе, тихо сказал: «Давай сегодня пораньше ляжем, завтра долгий день».

Жена кивнула, и стерла слезы со смуглых, раскрасневшихся щек.

Его осторожно повели вверх по ступеням эшафота. «Боятся, что убегу, что ли?» — сердито подумал он. «Или просто — раз уж лишили глаз, так не хотят тратить время и смотреть, за тем, как я сам буду подниматься — на ощупь?».

Шершавые доски были нагреты солнцем. Он почувствовал, как ветер шевелит его темные волосы, и пожалел, что уже не сможет увидеть родной город.

Он знал, что сейчас, утром, вода реки будет тихой, а вокруг — куда ни кинь взгляд, — будут сиять купола и кресты. Он услышал колокольный звон неподалеку. Мужчина, вздохнул, и подумал, что Богу, в общем-то, все равно. Тем более, — сейчас. Он перекрестился.

Зубы сжались от боли, — правая рука была сломана, распухшие, посиневшие пальцы еле двигались. Левая кисть бессильно висела — каждая кость в ней была раздавлена тисками.

Его узнали — тот человек, которого он когда-то не убил.

Он, конечно, ничего не сказал, и поэтому ему просто отрубали голову. Он знал, какая смерть его ждет, если он начнет говорить, — и поэтому молчал, — долго, почти месяц.

Опустившись на колени, он почувствовал грубые пальцы палача, которые срывали с шеи ее крест — крест, который он никогда не снимал с тех пор, как получил его — из ее мягких, маленьких рук.

Он положил голову на плаху и почувствовал холод секиры — палач примерялся. В последнее мгновение он еще успел вспомнить ее лицо.

Петя проснулся и увидел перед собой беленый потолок комнаты постоялого двора.

Он перекрестился и прошептал: «Господи, и привидится же такое». Чуть поморщившись, — опять вернулась легкая боль, которая иногда тянула в левой руке, — он перевернул подушку и в который раз подумал, как он соскучился по Марфе.

— И когда уже домой-то? — он встал и посмотрел на ночной, тихий город за окном. «Хоть прямо сейчас в Кале езжай», — пробормотал он и, зевнув, потянулся к свече.

— Счастье мое! — начал он, и усмехнулся. «Детям я отправляю отдельное письмо, а ты прочти то, что ниже, и постарайся не оставлять это там, где им это может попасться на глаза, ладно?»

Он задумался и, улыбаясь, стал быстро писать.

Днем он пешком, вдыхая свежий ветер с запада, дошел до английского посольства, и, оставив там донесения и письма семье, забрал свою почту.