-Весной, - услышал султан ее голос.
Он открыл блокнот: «Указ о предоставлении полных гражданских прав подданным Оттоманской империи, вне зависимости от их вероисповедания». Абдул-Меджид писал и улыбался. Он вспоминал белых, голубей, что вились вокруг ее рыжей, изящной головы, и видел перед собой большие, ласковые глаза Шуламит.
Интерлюдия
Река Замбези, ноябрь 1855 года
Вдалеке, в жаркой, пронизанной лучами звезд ночи, был слышен грохот воды, но Ливингстон приказал разбить лагерь. После переправы все устали. Он опасался спускаться по реке ночью. На острове было влажно, в воздухе висели мелкие капли. Они развели костер, прикрыв его холстом. Фургоны, запряженные волами, остались на берегу. Они вытащили легкие лодки на белый песок. Ливингстон, усмехнулся: «Будем надеяться, крокодилы нас не тронут. Зажжем факелы».
Джон чиркнул спичкой, запахло смолой, пламя взвилось вверх. Он увидел на мелководье длинные, неподвижные тени.
-Вот и лежите, - велел мужчина. Он пошел к центру острова, туда, где стояло несколько палаток.
Наверху, в кронах деревьев, что-то шуршало, хлопали крыльями птицы. Джон, остановившись, посмотрел на черную гладь воды. На том берегу, в основном лагере, тоже горели факелы. «Мози-оа-Тунья, - вспомнил мужчина: «Дым, который гремит. Господи, я не верю. Неужели мы до него добрались?»
Он положил смуглую, крепкую руку на оправленный в тусклую медь медвежий клык. Рядом, на той же цепочке висел маленький, расшитый местными узорами мешочек. Джон закурил папиросу, и присел на ствол поваленного ветром дерева. Он вытряхнул на ладонь алмаз размером с грецкий орех.
-Он был на булыжник похож, - Джон, невольно, улыбнулся. Он вспомнил полдень на берегах реки Оранжевой, частокол, ограждавший Хоуптаун, новое британское поселение у брода, скрип колес повозок, что шли на север, и крики погонщиков.
-Я ведь ничего не искал. Просто решил искупаться, перед тем, как ехать в Блумфонтейн. Я и не представлял себе, что такое возможно.
Он наступил на камень ногой, одеваясь. Повертев его, Джон замер. Через темный налет проступал нездешний, таинственный блеск.
Джон смотрел на алмаз, затягиваясь папиросой.
-Их там много, - он потушил окурок. Убрав камень, мужчина пошел к палаткам. «Надо вернуться туда, на Оранжевую, привезти экспедицию, искать их..., - он вдохнул свежий, напоенный влагой воздух и услышал голос Ливингстона: «Чай готов».
Миссионер сидел, скрестив ноги, накрыв плечи холщовой курткой, и быстро писал что-то в своем блокноте. Он почесал гладко выбритый подбородок. Они все брились каждый день. «Это бремя белого человека, - шутил Ливингстон. Над костром висел медный, закопченный чайник. Джон принял свою кружку. Чай пах дымом, какими-то травами, Африкой.
Он сидел, привалившись к своей походной суме, закрыв глаза. Джон видел бесконечное пространство саванны, плоские, темно-красные горы на горизонте, стада зебр, семью львов, что лежала на холме, неотступно следя за двигающимися на север фургонами.
В Кейпе у Джона были комнаты. Он приезжал туда пару раз в год, забирал и отправлял письма, сваливал на пол львиные шкуры, спал на старом, обитом протертом репсом диване. Перебирая конверты, Джон говорил себе: «Может быть, в следующий раз».
За семь лет она так ему и не написала. В открытое окно пахло близким океаном. Он сидел, отхлебывая виски. В экспедициях Джон не притрагивался к спиртному. Только в Кейпе, он покупал немного хорошего скотча. Сидел, затягиваясь папиросой, глядя на запад, туда, где была она.
-Завтра, - донесся до него голос Ливингстона, - увидим, наконец, Мози-оа-Тунья и повернем на север. К истокам Нила. Хантингтон, - Джон приоткрыл прозрачный, светло-голубой глаз,- возьмете с десяток человек, пойдете в авангарде.
Джон кивнул коротко остриженной головой и представил себе белое пространство в центре карты. «Там никто еще не был, - он, незаметно, вздохнул: «Говорят, там огромные озера, птицы, камыши...»
Он подвинул к себе суму, пальцы натолкнулись на гриф гитары. Он случайно коснулся струны. Низкий, тоскливый звук пронесся надо костром, поплыв куда-то вдаль.
-Нет, нет, - сказал кто-то из тех, что сидели у костра, - если начали, Хантингтон, то продолжайте. Давно мы вас не слышали.
Джон вытащил гитару, из старого, темного дерева, с потускневшими, перламутровыми накладками. Ливингстон помешал дрова в костре, они затрещали, огонь рванулся вверх. Джон, пробежав пальцами по струнам, запел, высоким, красивым голосом.
Он спел им балладу о ткаче, что не уберег свою любимую от поглотившего ее тумана, спел «Фабричный колокол», и «Черного Шахтера», а потом Ливингстон попросил: «Напоследок вашу любимую, Хантингтон. Пожалуйста».
-Are you going to Scarborough Fair?
Parsley, sage, rosemary, and thyme
Remember me to one who lives there
She was once a true love of mine, - пел Джон. Поднявшись, он, убрал гитару: «Спокойной ночи, господа».
Он сидел на берегу реки, слушая грохот водопада, смотря на отражение звезд в тихой, медленной воде. В Блумфонтейне Джон закупал в лавке провизию для экспедиции. Он возвращался из Кейпа, Ливингстон ждал его за рекой Оранжевой. Джон обернулся, услышав зазвеневший колокольчик.
Она зашла в лавку, невысокая, тоненькая, в траурном платье. На руках у нее сидел ребенок, лет двух, белокурый. Джон заметил светлые волосы, что выбивались из-под ее чепца. Хозяин заговорил с девушкой на голландском языке. Блумфонтейн основали англичане, но здесь было много буров. Джон увидел ее голубые, большие глаза. Догнав ее на пыльной дороге, извинившись, мужчина указал на холщовый мешок в ее руках: «Давайте, я вам помогу».
-Папа! - потянулся к нему ребенок. Девушка, опустив глаза, покраснела: «Простите. Девочка маленькая, она не понимает...»
Ее звали Йоханна, она была вдовой голландского миссионера. Когда Джон, осторожно, спросил: «А что случилось с вашим мужем?», Йоханна вздохнула: «Он умер, на севере». Джон приходил к ней каждый день, в маленький, беленый домик, с распятием на стене гостиной, с вышитой, накрахмаленной скатертью на столе, играл с девочкой, пил чай. Прощаясь на пороге, он говорил: «Спокойной ночи, миссис де Витт, хороших снов вам и Адели».
Она стояла, прислонившись к косяку двери. Джон жил в единственной городской таверне. Возвращаясь к себе, он все оглядывался, пока дорога не поворачивала, пока огоньки ее свечей не пропадали в мгновенно наступавшей, южной тьме.
Йоханна играла ему на гитаре голландские песни. Как-то раз, вечером, когда девочка уже спала, он попросил: «Научите меня, миссис де Витт. Играть. Я хорошо пою, вы сами слышали. Это у меня от мамы».
Она наклонялась, прикасаясь к его пальцам, показывая ему, как перебирать струны. От нее пахло ванилью, сладким, домашним запахом. Джон, глядя на нее, улыбнулся: «Я очень люблю эту песню, миссис де Витт. Она английская, старая. Послушайте».
Женщина сняла чепец, ее светлые косы были уложены на затылке. Когда он закончил, Йоханна вздохнула: «Вы ее пели любимой девушке».
-Да, - тихо ответил Джон, - только это было давно, миссис де Витт. Шесть лет назад. Она замужем сейчас, в Америке. Спойте мне еще, - он передал ей гитару, их пальцы встретились. Йоханна, сглотнув, не выпуская его руки, прошептала: «Мистер Хантингтон...»
Свечи заколебались, она осторожно положила гитару на вытертый, старый ковер и Джон поцеловал ее.
Утром, едва открыв глаза, чувствуя ее тепло, он коснулся губами светлой пряди, что лежала на его плече: «Нам надо пожениться». Она молчала, перебирая его пальцы. Повернувшись к нему, Йоханна прикрыла глаза, как от боли: «Ее зовут Полина. Девушку, что ты любишь».
-Любил, - поправил ее Джон и почувствовал, что краснеет.
-Любишь, - повторила Йоханна: «Ты меня..., - женщина помолчала, - называл ее именем». Она присела в постели, накинув на плечи шаль:
-Ты спрашивал, как умер мой муж? - она собрала растрепанные волосы на затылке.