Мать обняла ее и шепнула: «Затем, что Господь  добр, и милость его вечна, но есть вещи, которые нельзя прощать».

-Лучше помоги мне, - попросила Ханеле. «Сделай так, чтобы отец…., - она осеклась, увидев холод в глазах, матери. Та помолчала:

-Не могу. У меня другие заботы. Я здесь, чтобы свершилась месть, я не вправе вмешиваться еще во что-то. Иди сюда, - она поцеловала дочь в лоб, и оттолкнув ее, добавила: «Делай то, что должно тебе».

Ханеле положила руку на медальон, - он был ледяным, как ветер, что свистел вокруг, - и спросила: «Его писала женщина, да? Как я?»

Мать кивнула и вздохнула: «Она умерла, в разлуке со своим ребенком. Тебе повезет больше». Мать замолчала и пошла прочь - тонкая, медленно пропадающая в сыром тумане, в завесе влажного, бесконечного снега.

-Сейчас, - велела себе Ханеле. «Сейчас ты проснешься, и начнешь. Одна, никто тебе не поможет. Нахман пока такого не умеет. Но будет уметь, конечно. А Исаак…, - она услышала детский плач и помотала головой: «Нет, он спит. Надо оставить его в каюте и пойти к отцу».

За бортом корабля ревел ветер. Степан осторожно прошел по коридору с фонарем в руке и прислушался - в каюте дочери было тихо.

-Надо открыть ставни, - понял он. «Потом скажу, что она забыла их захлопнуть, ребенок проснулся, подполз к ним и выпал в море».

Он нажал на ручку двери. В каюте пахло молоком, дитя лежало в привешенной к потолку, холщовой колыбельке и спокойно спало. Дочь устроилась на койке, на боку, уткнув лицо в сгиб локтя. Степан вспомнил ее совсем девочкой, когда Ханеле брала его руку, и, подложив себе под щеку, шептала: «Папочка, ты у меня самый лучший!»

-Я ей колыбельную пел, - подумал Степан, - ту, что нам с Федей матушка пела. Про котика. У Феди сын родился, а я ему так и не написал…, Надо написать..., - он вздрогнул, и приложил руку к голове: «Нет, нет, все неправильно…, Он гой, он мне больше не брат, забудь о нем, забудь обо всех них».

Черная, беспросветная ненависть поднималась откуда-то изнутри. Он, наклонившись над колыбелью, неслышно взял ребенка. Тот, было, пошевелился, но Степан закрыл ему рот своей большой ладонью.

Исаак приглушенно заплакал и заворочался в его руках. Мужчина шагнул к закрытому ставнями окну и распахнул их. В каюту ворвался соленый, сильный ветер. За его спиной раздался голос: «Я знаю, кто ты».

В ее руке была зажженная свеча, серые глаза блестели, переливались холодным огнем.

-Слова Господни - слова чистые, серебро, очищенное от земли в горниле, семь раз переплавленное.

Ты, Господи, сохранишь их, соблюдешь от рода сего вовек, - сказала она. «Восстань же, Господь, Боже, подними руку Твою; вспомни угнетенных! Кому дано познать всю мощь гнева Твоего, страшиться Тебя  в мере ярости Твоей? Ты прибежище и твердыня моя! Боже мой, на Тебя полагаюсь!»

Ханеле подняла свечу и отшатнулась - его лицо медленно стекло вниз, обнажая кости черепа, труп захохотал - черный, скрюченный, изломанный. Она услышала отчаянный  плач сына и твердо продолжила: «Я приказываю тебе, дух презренного вероотступника, Александра Горовица, покинь это тело и возвратись на суд Господень!»

Капающий воск обжег ей пальцы. Ханеле, заставив себя посмотреть в пустые провалы глазниц, проговорила: «Я молю: Всемогущий! Храни Авраама Судакова,  как зеницу ока! Благослови его, очисти его, окажи ему милость, даруй ему неизменно справедливость Твою!»

-Он  давно мертв, - скрипуче рассмеялся тот, что стоял перед ней. Размахнувшись, одним быстрым, сильным движением, труп швырнул рыдающего ребенка в раскрытые ставни.

Обожженная, дымящаяся рука, протянулась к ее горлу, пытаясь схватить медальон.  Ханеле, отбросив свечу, оттолкнув его,  рванулась к окну. Девушка прыгнула в темную, ревущую пропасть моря и пропала из виду.

Вокруг него пахло воском, чем-то горелым, ветер шевелил холщовые простыни на койке. Рав Судаков нагнулся, и, подняв оплывший огарок свечи, бросил его в окно. Он постоял, глядя на безжизненное пространство воды. Закрыв дверь, рав Судаков вернулся к себе в каюту.

Федор отряхнул мундир - шел  мелкий, холодный дождь. Пошаркав влажными сапогами о порог, нагнув голову, он шагнул в темную комнату, пахнущую табачным дымом, и кислым потом.

Внизу, в ущелье, грохотала по камням река, деревенские домики лепились к склону горы. «Когда мы с Тео из Франции шли, с запада, там богаче люди жили, - вспомнил Федор. «Впрочем, что это я - здесь который год война, на итальянской границе».

Он присел к столу и насторожился - человек, что лежал на лавке,  заворочался под шинелью. «Пусть поспит еще, - ласково подумал Федор. «Господи, семьдесят лет ему этим годом. Хотел бы я так воевать в семьдесят».

-Пришел и молчит, - раздался ехидный голос Суворова. «Истинно, медведь ты, Феденька. Сядет, насупится….- генерал усмехнулся. Откинув шинель, он сладко зевнул. Пригладив седые волосы, Суворов сел к столу и потрогал остывший оловянный кофейник: «Хозяйку звать не буду, холодного выпьем. Все равно сейчас сам пойду поглядеть, что  за туннель такой. Ну? - он требовательно взглянул на Федора.

-Да что говорить, Александр Васильевич, - неохотно ответил тот. «Туннель тридцать саженей длиной и примерно полторы  шириной, как мне местные сказали. Французов там  пять сотен, на входе, разведчики доносят. Начнем атаковать - только людей положим зазря».

Суворов улыбнулся: « Вот скажи, Феденька, на равнине воевать - приятнее? Как мы в Италии воевали?».

-Приятнее, - осторожно согласился Федор и увидел задорный огонь в глазах Суворова. Тот отпил холодного кофе: «Именно.  А военное искусство в том состоит, чтобы уметь разбить неприятеля  не там, где приятнее, а там, где победа нужна - хоть на равнине, хоть в горах, да хоть у самого черта на рогах!»

-Мы уже здесь, - мрачно сказал Федор. «На тех самых рогах, Александр Васильевич. Мост, что за туннелем - не зря Чертовым называется. Арка без перил, на высоте почти в десять саженей. Водопады со всех сторон, скалы скользкие, камни внизу…»

-Здесь везде камни, - Суворов накинул на плечи шинель: «Табаком поделись, я знаю, ты еще не весь скурил. Балует тебя Федосья Давыдовна. Посылки шлет, за что правда, - он чиркнул кресалом, и подмигнул Федору, - непонятно».

Федор довольно усмехнулся и тоже закурил:

-Есть за что, Александр Васильевич. Думал я этот тоннель обойти, но местные клянутся - там, на скалах и муха не удержится. Если бы я один был, я к горам привычный. Здесь целый отряд надо вести, не хочется жизнями людскими зря рисковать.

-Они  у Трубникова все добровольцы, конечно, - пробурчал Суворов, - но все равно, все равно…, А ты знаешь, Феденька…, - он встал. Пройдясь по комнате, генерал посмотрел на  дождь за окном: «Знаешь, что сей Бонапарт, мог бы быть нашим с тобой сослуживцем?». Суворов посмотрел на изумленное лицо Федора и велел: «Отдохни, всю ночь по скалам ползал».

Федор посидел, дымя трубкой: «Туннель, конечно, подорвать можно, Александр Васильевич.  Я бы и подорвал, дайте разрешение».

-Не дам, - отрезал Суворов. «Не хочу, чтобы Федосья Давыдовна вдовой осталась, а мальчишки  твои - сиротами. Пошел вон, спать, что сидишь?»

Федор поглядел на бумаги, разложенные по крепко сколоченному столу:

 -Александр Васильевич, а помните, в Италии еще, на военном совете, кто-то из австрийцев говорил, что у них человек есть, что горы, как свои пять пальцев знает. Проводник.

-Разведчик, - вздохнул Суворов.

-Парнишка какой-то, из французов местных,  Жан-Мари его зовут. Генерал Штраух о нем упоминал. Где же его искать теперь, в этой неразберихе? Ладно, - он похлопал Федора по плечу, - ежели ничего не придумаем до вечера - поведешь людей Трубникова в обход. Той тропой, что показали тебе. Время потеряем, но солдаты живы будут, - он выбил трубку: «Все, два часа тебе на отдых».