На пороге он оглянулся в сторону ворот. Форт перевели в боевой режим, на стенах горели огромные,  видные за пять миль факелы. «Нож был индейский, - вспомнил Дэниел, - а вот фургоны..., У них обычно нет фургонов, хотя они могли до этого напасть на кого-то из переселенцев. Нет смысла ее искать. Кто-то заберет ее себе в жены, и она состарится среди этих дикарей. Или убежит, но не выдержит, умрет в прерии. Но  я за нее отомщу, разумеется, - он вскинул голову и увидел огонек свечи в спальне у деда.

Дэниел поднялся наверх и толкнул дверь. Кузен сидел у постели, читая Псалмы. Дэниел бросил один взгляд на мертвенное, обрамленное седой бородой лицо Натана. «Когда, - только и спросил он, - когда, Джошуа?»

Рав Горовиц прервался и вытер лицо рукавом сюртука.

-Днем, Дэниел, - вздохнул он, - дедушка..., только ненадолго в сознание пришел, спросил, что с Мирьям, где она, где ты…. «Шма» я за него сказал, он в беспамятство впал. Бабушка там, - Джошуа махнул рукой,  - в синагоге. Я завтра..., - он опустил голову в ладони и заплакал.

Дэниел гладил его по плечам, а потом вздохнул: «Я договорюсь, насчет транспорта в Ньюпорт, не беспокойся».

-Тебе, наверное, надо здесь остаться, - Джошуа всхлипнул, - искать Мирьям? Что там? - он указал за окно.

-Не нашли, - Дэниел опустился на стул. Джошуа порылся в кармане сюртука и протянул ему кипу: «Но будем продолжать, конечно, - было темно, огонек свечи едва колебался: «Я тебя попросить хотел, - Дэниел передал Джошуа кинжал, - напиши Давиду, отошли ему..., Ты все-таки раввин».

Джошуа, было, хотел ответить, но потом только кивнул. Он вернулся к Псалмам. Дэниел сидел, борясь со слезами, глядя на спокойное, умиротворенное лицо Натана, слушая размеренный, ровный голос: «Только добро и милосердие будут сопровождать меня во все дни жизни моей, и я буду пребывать в Доме Бога долгие годы».

-Аминь, - отозвался Дэниел. Он замер, гладя прохладные, мертвые, такие знакомые пальцы деда.

Огромная, скудно обставленная гостиная на первом этаже дома освещалась несколькими оловянными канделябрами. Пахло воском, мылом, и, навязчиво, вареными овощами. Окна были открыты на выметенный, без единого деревца двор. Ограда, в три человеческих роста, ощетинилась заостренными кольями. У ворот расхаживала охрана, в холщовых куртках, с винтовками.

Ее везли сюда связанной. Она лежала в фургоне, шепча: «Дэниел меня найдет, обязательно. Он приедет за мной, он поймет, что это мормоны». Мирьям смотрела в щели между досками. За ними простиралась бесконечная, голая прерия. «О нем не говорили, - вспомнила девушка, - тетя Батшева никогда не упоминала о младшем сыне, и дядя Натан  тоже». Дэниел приехал в столицу на Песах. Гуляя с Мирьям гуляли по Вашингтону, офицер, неохотно сказал: «Мой дядя, отец Джошуа, он стал вероотступником. Ты только у бабушки и дедушки ничего не спрашивай, они до сих пор..., - юноша повел рукой.

Мирьям кивнула и вспомнила рассказы отца. «Элияху Горовиц, - подумала он, глядя на апостола, - тот уселся во главе длинного, пустого стола, положив перед собой Книгу Мормона, - Элияху Горовиц…, Он тоже  двести лет назад ушел к Шабтаю Цви. Жена с ним из-за этого развелась. Господи, - она заставила себя не вспоминать нож, перерезавший горло Батшевы, - Господи, он сумасшедший, этот старейшина Смит. Надо бежать отсюда..., - Мирьям, незаметно оглянулась и вздрогнула. На нее смотрели пустые глаза женщин.

Они сидели, с дочерьми, на одной стороне стола, мальчики были напротив. Все жены носили одинаковые, серые платья и холщовые чепцы. Такие Мирьям видела только на старых портретах, прошлого века. Несколько женщин были заметно, беременны. Самых младших детей сюда не привели. Младенцы, вместе с матерями оставались наверху. Их приносили на семейный вечер, только, когда детям исполнялся год.

-Господи, - вздохнула Мирьям, - они  все бледные, как будто в подземелье живут.

Девушка осторожно подняла руку и коснулась синяка у себя на скуле. Апостол, во время пути через прерию, приходил к ней каждый день. Он развязывал Мирьям ноги. Приставив к голове револьвер, Смит отворачивался. Потом, когда девушка вставала с ведра,  он заматывал веревку вокруг ее щиколоток и сам ее кормил, с ложки. Сначала Мирьям выплевывала еду, размятую, вареную кукурузу.

Смит убрал миску и вздохнул:

-Ибо Господь сказал Моисею: скажи сынам Израилевым: вы народ жестоковыйный; если Я пойду среди вас, то в одну минуту истреблю вас, - он засучил рукав куртки и ударил девушку.

Мирьям лежала, тихо плача, чувствуя на губах вкус крови. Лицо было испещрено синяками. Смит,  наклонившись, сомкнул руки на ее шее: «Будь покорной, голубица». Он сильно надавил. Мирьям забилась, пытаясь вдохнуть воздух. В голове гудело. Девушка закрыла глаза и услышала ласковый, тихий голос: «Яэль, жена Хевера, взяла кол от шатра, и взяла молот в руку свою, и подошла к нему тихонько, и вонзила кол в висок его так, что приколола к земле; а он спал от усталости, и умер».

-Это женщина, - Мирьям почувствовала, что задыхается, - женщина говорила..., Я помню, так Яэль  убила Сисеру, врага еврейского народа..., Господи, я сейчас умру...»

Она ощутила прикосновение прохладной руки: «Просто жди, милая. Господь обо всем позаботится. А ты доживешь до возраста седины».

-Семьдесят лет, - поняла Мирьям и выдавила из себя: «Отпустите..., пожалуйста..., я не буду...»

Апостол поднялся и улыбнулся, глядя на ее избитое лицо: «Вот и хорошо».

Ее привезли в Солт-Лейк-Сити. Мирьям увидела в щели невысокие, деревянные дома, стройку на площади, бородатых мужчин, в сюртуках и куртках, женщин, в скромных, невидных платьях. Она услышала скрип ворот, фургон остановился. Смит провел ее по пустому коридору в каморку, с брошенными на пол одеялами, с крохотной умывальной, где стояли таз и ведро. Он кивнул внутрь и протянул Мирьям ее суму.

Тору Смит не трогал. Он только полистал томик: «Ты узнаешь новый завет, голубица, завет пророка нашего, Джозефа  Смита, данный ему на скрижалях ангелом Морони. Однако возьми, - апостол протянул ей Тору, - возьми, чистая моя, жемчужина дома Израилева. Я не хочу отнимать у тебя Слово Божье».

Когда они пересекали прерию, Смит каждый день читал ей из Книги Мормона, монотонным, размеренным голосом. Мирьям даже не слушала его. Девушка сидела, глядя на дощатую стену фургона: «Дэниел меня спасет, не может не спасти. Он  меня любит, он писал, говорил...»

Ночью до нее донесся далекий, женский голос. Мирьям пошевелилась: «Мама...». Девушка прислушалась и покачала головой: «Нет, не она». Мирьям знала, что у нее есть бабушка в Польше. Ханеле аккуратно передавала письма в Амстердам. Бабушка не признавала почты. Шмуэль только усмехался: «С торговцами, так с торговцами.  Действительно, - он подмигивал детям, - так безопасней». 

-Я никогда не видела бабушку Ханеле, - Мирьям пошевелилась и застонала - тело болело, апостол бил ее ногами. «Никогда не видела...»

-Не надо видеть, - она услышала, что женщина улыбается: «Ты и не можешь, милая. Я тебя вижу, и так будет всегда. Тебя другой человек спасет, но сначала, - женщина помолчала, - сначала тебе надо выполнить то, что предначертано».

-Мама говорила, - Мирьям подышала и отчего-то улыбнулась, - была тихая, звездная ночь, в щели веяло теплым, наполненным запахом трав, ветром, - говорила, что вы все знаете...

-Не все, - женщина усмехнулась, - но многое. То не любовь была, милая моя. Любовь тебя еще ждет, - настало молчание. Мирьям, требовательно, спросила: «Когда?»

-Скоро, - только и сказала женщина, а потом она исчезла и наступила тишина.

-Не любовь, - повторила Мирьям, и ощутила слезы у себя на глазах, - не любовь..., Но как, же так, мы писали друг другу, и здесь, в Америке, Дэниел говорил, что любит меня..., - девушка не выдержала и заплакала.  Смит не упоминал, зачем он ее похитил. Оглядывая жен апостола, Мирьям зло подумала: «Для чего я ему? Здесь, - она быстро посчитала, - больше чем три десятка, и все молоденькие. Этой, - она покосилась на сидящую рядом, беременную девушку, - вряд ли больше шестнадцати».  Дети не возились, не шуршали, даже не разговаривали.  Они сидели, опустив головы. Тикали простые часы на стене. Мирьям заметила, что у некоторых женщин на лицах свежие синяки.