— Белла очнулась, — Джон посмотрел куда-то в сторону. «Она себя хорошо чувствует. Хосе, я не знаю, как…»

Темные глаза усмехнулись. «Я же врач, Джон, это то, что я делаю — каждый день».

Джон помолчал и сказал: «Я говорил с его величеством, ну, насчет отмены эдикта короля Эдуарда о вашем изгнании. Яков пока оставил его в силе, но тех, кто тут живет — трогать не будут».

Хосе забросил руки за голову и потянулся: «Ну, лучшей награды от короля нельзя было и придумать. Спасибо тебе, — он рассмеялся и, поднявшись, открыл Марфе дверь.

Та устроилась на кровати с подносом и строго сказала: «Фазаний бульон, сухари и херес, Виллем достал те бутылки, что ее отец, — она кивнула на спящую Беллу, — с Кариб привозил.

Им четыре десятка лет уже. А потом — спать, — она повязала шелковую салфетку и поднесла к губам Джона серебряную ложку.

— Миссис Марта! — он покраснел, — да я бы сам…

— Нечего, — ворчливо ответила женщина, — мы с твоей матушкой лучшими подругами были, так что — молчи, я за тобой поухаживаю.

Потом Марфа накрыла их легким, меховым одеялом, и, взяв Хосе за руку, сказала: «Пошли, там мистрис Мак-Дугал форель вам приготовила, по-шотландски, ты такой и не ел никогда».

Хосе оглянулся на Джона с Беллой. Он внезапно улыбнулся: «Нет, не буду об этом писать, тетя. Все равно — никто не поверит. Сейчас Белла отдохнет, и можно будет ей девочек отдать, пусть лежит и кормит».

Они вышли в коридор, и Марфа, прислушавшись, сказала: «Вот, видишь, как оно получилось — двое внуков, две правнучки. Ну, не плачут вроде. Как эти, — она кивнула на опочивальню, — насчет имен договорятся, я их в свою Библию запишу».

— Сколько у вас сейчас? — спросил Хосе, когда они уже спускались на кухню.

Женщина приостановилась, и, посчитав на пальцах, рассмеялась: «Шестнадцать внуков, пятеро правнуков. Ну, это с Полли, конечно».

С кухни тянуло жареной рыбой, и адмирал, выглянув, сказал: «За стол, за стол, а то все остынет».

Белла подняла глаза и ахнула — Джон стоял, с девочками на руках, ласково улыбаясь. «Они спят пока, — тихо сказал муж. «Пойдем, я тебе покажу что-то».

Он устроил двойняшек удобнее и помог жене подняться: «Тебе уже можно вставать». Белла увидела большое, обитое бархатом кресло у окна и скамеечку для ног. Рядом стояла колыбель с гербами.

— Я велел из поместья привезти, — рассмеялся Джон, — раз мы пока тут остаемся. Мне в ней полежать не удалось, а папа — лежал. Пойдем, — он распахнул двери в гостиную.

Белла ахнула. На паркете стоял трехэтажный кукольный домик. «Им, наверное, рано еще, — смущенно сказал Джон, глядя на дочерей, — но я, как его увидел, не смог удержаться».

Белла присела, и, заглянув внутрь, осторожно провела рукой по кружевному покрывальцу на крохотной кровати. «У меня был кукольный домик, — она подперла щеку рукой, — там, в Новом Свете».

— Я помню, — Джон наклонился и поцеловал темные, пахнущие розами волосы. «Я все помню, любовь моя».

Девочки захныкали, и Белла протянула руки: «Дай, дай мне малышек».

Джон устроил жену в кресле, и, глядя на то, как она кормит, положив ей голову на колени, счастливо сказал: «Девчонки. Мои девчонки».

Белла посмотрела на красную шерстяную ниточку на запястье той девочки, что лежала справа и восторженно шепнула: «У них, наверное, будут голубые глаза, как у тебя. Это Вероника, — она поцеловала дочь в лоб. «Леди Вероника Холланд. А это? — левая девочка на мгновение оторвалась от груди и зевнула.

— Джозефина, — муж улыбнулся. «Если бы не Хосе — я бы тебя потерял, любовь моя».

— Леди Джозефина Холланд, — Белла полюбовалась младенцем.

— Мы, — Джон прикоснулся губами к щечке дочери, — будем звать ее Джо.

Девочки сыто засопели, и Джон, поднявшись, обнимая укрытые шелковым халатом плечи жены, подумал: «Истинно, благ Господь к нам, и нечего нам больше желать».

Светловолосая, коротко стриженая девушка откинула капюшон лисьей парки, и, сжав зубы, тяжело дыша, посмотрела на тушу тюленя, что лежала перед ней. Лед в заливе уже был тонким, солнце отражалось в темно-синей, сверкающей, открытой воде — мили за две от берега.

— Вот и зима закончилась, — подумала Энни, вертя в руках короткий, острый костяной нож.

Рукоятка была украшена искусной резьбой.

Она взглянула на спокойную, влажную, темную мордочку тюленя, и, открыв рот, вдохнув свежий, морской ветер, сказала: «Ну, давай, просто сделай это».

Нож вошел в мягкое брюхо, и Энни, что стояла на коленях, подложив под них кусок оленьей шкуры, — отодвинулась. Темная кровь, пульсируя, полилась на лед, она повела нож дальше, и отпрянула — снежно-белый, размером с кулак, зародыш вывалился к ее ногам.

Энни отбросила нож и, и ее вырвало — прямо на тушу.

Девушка стерла пот со лба и оглянулась — даже отсюда был виден английский флаг, что развевался над мысом Надежды.

Она заставила себя встать, и, потащив тюленя к ближайшей полынье — вымыла его, отбросив зародыша подальше. Подтянув к себе кожаный мешок, она разделала тушу, и, поднявшись, вскинув набитый мешок на плечо, пошатнулась — на мгновение ей показалось, что лед вокруг стал раскачиваться под ее ногами.

— Соберись, — велела себе Энни, и, привязав сплетенную из сухожилий веревку к окровавленному скелету тюленя, — потащила его к лагерю.

— Энни! — услышала она голос сзади. Джон Гудзон, тоже в парке, ловко сложил каяк, и, похлопав по такому же, как у девушки, мешку, рассмеялся: «Рыбой все так и кишит, чуть ли не в лодку запрыгивают».

Он увидел огорченное лицо девушки и, стянув рукавицу из тюленьей кожи, взяв ее за руку, спросил: «Опять?».

— Третий раз за сегодня, — губы Энни задрожали. «Я даже смотреть не могу на сырое мясо, Джон, а тем более — есть его».

Юноша взглянул на темные круги под серыми, большими глазами и твердо проговорил:

«Значит, надо пойти и сказать, Энни. Ну что тут плохого, мы же любим, друг друга, мы хотим пожениться, и я никогда, никогда — он наклонился и поцеловал маленькие, загрубевшие от работы пальцы, — тебя не оставлю».

Розовые губы девушки задрожали. «Джон, но ведь всего один раз…, Неужели так бывает?

Ведь всего один раз…»

Он вздохнул, и, опустив на лед мешок с рыбой, обнял ее. «Энни, — он провел губами по теплой щеке, — пожалуйста, не бойся. Все будет хорошо, твой дядя Николас вернется, и мы поедем домой, в Англию».

Девушка отстранилась, и, глядя в голубовато-серые глаза Джона, помотала головой. «А если нет? Если так никто и не появится, Джон? Что с нами будет?»

Энни почувствовала, как сильные пальцы пожимают ее руку, и услышала тихий голос Джона:

«Значит, мы останемся тут, на мысе Надежды, Энни. Тут, — юноша оглянулся на небольшой, переливающийся на солнце айсберг, что был виден вдали, в открытой воде, — тут ведь не так плохо. Дай мне свой мешок, — он взвалил их на плечо, и, так и не выпуская руки Энни, сказал:

— Каяк можно тут оставить, все равно завтра я с мужчинами поплыву туда, — Джон показал рукой в сторону севера, — Амарок вчера, когда у нас ночевал, сказал — он там белых медведей видел.

— Ты только осторожней, — озабоченно велела Энни, и, оглянувшись на скелет тюленя, вздохнула: «Еще вываривать его надо, я хочу сделать раму для одежды. Такая гадость, — она поморщилась, и, открыв рот, чуть подышала.

На главной улице мыса Надежды, — здесь, на плоском берегу, между холмами, снег уже сошел, — стояли недавно возведенные палатки из шкур.

— А когда это случилось, — Энни вдруг почувствовала, что краснеет, — мы еще в иглу жили. Ну да, в феврале. Господи, одна ночь, всего только одна…

Собаки — мощные, с голубыми и желтыми глазами, — грелись на полуденном солнце. Энни помахала рукой женщине, что кормила ребенка, сидя у входа в палатку, и крикнула: «Как маленький Джейми, миссис Браун?»

— Хорошо, спасибо, Нанертак- медленно, подбирая слова, ответила эскимоска.

— Медвежонок, — хмыкнул Джон, когда они прошли мимо, и остановились у большого очага, сложенного из камней. Энни взяла котелок и, уперев руки в бока, глядя на скелет, сказала: