— Куда же мне идти?

— На реку. Обмоешься, потом я тебя в женский чум отведу. А как крови пройдут, ляжешь с моим сыном. Вставай, ну!

За эти дни остяки откочевали далеко на восток. Веревки с Марфы давно сняли, но теперь она ни за что не смогла бы найти дорогу в Чердынь. Девушка поскользнулась в скользкой жиже и упала ничком. «Поскорей бы умереть», — думала она, безразлично слушая старухину ругань. Та присела на корточках рядом: «Ляжешь с ним и родишь ему сыновей».

Марфа тяжело поднялась. Зеленые глаза полыхали ненавистью.

— Я рожу того, кого я хочу! Где мой нож? Твой сын обещал мне его отдать, как мы придем в большое стойбище.

Старуха, шипя, швырнула ей под ноги отцовский кинжал.

От ледяной воды сводило ноги, Марфа пристроилась на берегу, ей казалось, что она зачерпывает ладошкой обжигающий жидкий лед.

— У тебя маленькая грудь, как ты будешь кормить сыновей? — злорадствовала чуть поодаль старуха.

— Тебя не спросили, — огрызнулась Марфа.

— И бедра узкие, — не унималась та. — Ты умрешь родами.

— Вот и прекрасно. — Голая Марфа прошла по мелководью и остановилась перед старухой, уперев руки в бока. — Когда я умру, то первым делом попрошу Кызы прийти за тобой!

Старуха швырнула ей связку высушенного мха. Марфа натянула штаны и рубашку из оленьей шкуры, затолкала мох туда, где ему было место, и привесила на пояс кинжал.

Материнский травник лежал во внутреннем кармане, что она сама выкроила и пришила сухожилиями к изнанке рубашки. Петин крестик висел на шее. Все было хорошо.

— Веди меня в чум, — приказала Марфа. — И не лезь ко мне со своей болтовней, со мной ведь нельзя говорить!

Старуха молча плюнула в ее сторону.

У входа в маленький чум, стоявший за границей стойбища, валялись обгрызенные кости.

Несколько женщин, сидевших в чуме, тускло взглянули на Марфу. Девушка пробралась к стенке подальше от входа, улеглась на свободное место, и прижав крест к губам, попыталась заснуть.

Степан Воронцов легко соскочил с коня и передал поводья слуге.

— Сэр Стивен, — поклонился тот. — Вас ждут.

— Кто еще? — поморщился Степан, стягивая перчатки. Весь день он проторчал в Адмиралтействе, вечером ездил в док посмотреть, как идет ремонт «Изабеллы», и сейчас мечтал только об одном — вытянуть ноги у камина с кружкой пива и трубкой.

— Говорят, с письмом от мистера Питера.

От Петьки вот уже больше года ничего не было слышно. Вернувшийся прошлой осенью из Москвы Дженкинсон только разводил руками. Петя собирался на Хвалынское море, а оттуда вверхом по Волге — забрать миссис Марту из монастыря и дальше пробираться к Белому морю.

— Да как же вы его отпустили одного? — обомлел Степан.

— А как его не отпустишь, сэр Стивен? — Дженкинсон сосредоточенно набивал трубку. — Отличный однако табак у Клюге и Кроу.

— Был отличный, — насупился Воронцов.

— Отчего же был? Ваш брат дал нам доверенности на ведение дел, мы все всегда так делаем, так что торговля в полном порядке. Учитывая прибыль по доле вашего брата в Московской компании, рад доложить вам, сэр Стивен, что Питер у нас самый богатый молодой человек в Лондоне, не считая отпрысков аристократических семей, конечно. А если бы я его не отпустил, то нам бы подбросили перед отъездом его труп. Нельзя переходить дорогу царю Ивану, а у вас, капитан, это, похоже, семейная традиция. Так что будем ждать.

В углу передней, забившись в кресло, сидела съежившаяся маленькая фигурка.

— Откуда она взялась?

— С утра еще у дверей стояла, ваша милость. Я чуть было не прогнал ее, но она показала письмо, а там рука вашего брата. Продрогшая вся, дите совсем, я и впустил погреться. — Слуга помялся. — Простите, сэр.

— Ты все правильно сделал, молодец. — Степан присел на корточки рядом с креслом. — Тебя как зовут?

— Маша. То есть Мэри.

— Вот не было печали, — пробурчал себе под нос Степан, глядя на маленькие руки, сплошь покрытые цыпками. Из носа у незваной гостьи отчаянно текло. — Позовите мистрис Доусон.

Кухарка захлопотала над девчонкой, и Степан с удивлением услышал, как та бойко лепечет по-английски — со смешным гортанным акцентом. Вскоре Маша — умытая и переодетая — робко постучалась в залу.

— Садись, — Степан кивнул на большое кресло. — Тебе сколько лет?

— Шестнадцать осенью исполнилось. — Она присела на самый краешек, положив тонкие руки на острых по-детски коленках, и уставилась на персидский ковер у камина.

«Девушка она хорошая и способная, только пугливая, ты ее, Степа, не обижай. Надо бы ее замуж за кого-нибудь пристроить, готовит она отлично, рукодельница, каких поискать, да и вообще жена из нее будет отменная».

— Петя пишет, что в Керчи посадил тебя на корабль, что в Стамбул шел. Не обижали тебя по дороге? А как из Турции добирались?

— Не обижали. — Не поднимая глаз, ответила Маша. — Люди хорошие везде были. Из Стамбула мы в Венецию поплыли, потом в Париж, а потом сюда.

— Так ты уже много чего повидала, — усмехнулся Степан. — Понравилось в Париже?

Маша взмахнула ресницами, будто бабочка крыльями, и Степан поразился, какие у нее чернющие, чернее ночи, глаза.

— Очень! Я там в первый раз днем на улицу вышла, так все только ночью, и то ненадолго, потому что опасно. Только холодно там, река большая вся во льду, как Волга в Астрахани. У нас в горах тоже снег есть, он весь год лежит. Ваша милость, а вы меня не прогоните? Я могу мистрис Доусон помогать, она дала мне уже посуду обеденную помыть и похвалила, сказала, что я аккуратная. Я еще готовить умею…

Услышав подозрительное шмыганье, Степан вдруг разозлился неизвестно на кого.

— Никто тебя никуда не прогонит и нечего мне тут сырость разводить. Как я в море уйду, будешь тут жить, а потом придумаем что-нибудь. И не называй меня «ваша милость», зови Степаном. Ну или Стивеном, если хочешь.

— Вот так, — мистрис Доусон перевернула на большой сковороде шипящий бекон. — Чтобы хрустящий был — он так любит. Ты кофе сварила?

— Сварила, все готово, — Маша собрала на поднос завтрак. — А он часто в море уходит?

— Да он больше времени в море проводит, чем на суше. Когда мистер Питер вернется, повеселее станет, говорят, он жену из Москвы везет, знаешь ты ее?

— Нет, — вздохнула Маша. — Питер рассказывал, какая она красивая и смелая, на мечах умеет драться. А я трусиха, даже на улицу боюсь выйти.

— Как же тебя в гарем-то угораздило попасть? — сердобольно спросила кухарка.

— Отец дань туркам не заплатил. Мы в горах бедно жили, у нас только и были, что овцы. — Маша сосредоточенно протирала серебряный кофейник.

— А-а, так вы вроде шотландцев здешних, что на севере живут. — Мистрис Доусон разложила бекон по тарелкам.

— Овец забрали, а денег все равно не хватало, меня и взяли. Мама плакала, но если бы отец меня не отдал, его самого увезли бы и посадили в земляную яму, а кто тогда семью кормил? — по-взрослому рассудительно вздохнула Маша.

— А как же ты, девонька, ухитрилась себя сохранить? — не сдержала любопытства кухарка.

— Наместник сказал, что я слишком тощая, он таких не любит, меня хотели снова продать, но не успели. Отряд из Астрахани на крепость напал. — Не успев договорить, Маша с удивлением почувствовала, как строгая ворчунья мистрис Доусон привлекает ее к себе.

— И ничего ты не тощая, все, что надо, на месте. А на улицу придется научиться выходить, нечего людей дичиться. Пойдешь сегодня на рынок со мной. И реветь прекращай. Такие глаза, как у тебя, нельзя слезами портить. Цены ты себе не знаешь. Ну, что стоишь, неси завтрак его милости, остынет все!

Степан быстро привык к Маше. Маленькая, изящная, черноокая и чернокосая, она с утра пораньше разжигала в столовой камин, а когда он вставал, накрывала завтрак. Кофе, сваренный ее руками, был изумителен на вкус.

Воронцов договорился со священником церкви святой Елены, что стояла наискосок от дома Клюге, и Маша ходила к нему каждый день заниматься английским. Русскому он учил ее сам.