-Ветер, -  Давид, смущенно, вытер щеку: «Простите, кузина Элиза. Вы идите, - он кивнул на церковь, - я здесь подожду. Потом на рю Мобийон поедем, отобедаем все вместе. Анри завтра в Монпелье отправляется, а я, - мужчина помолчал, - я на следующей неделе домой».

Было тихо, так тихо, что они слышали шелест рыжих листьев на деревьях, скрип колес экипажей внизу. «Я очень надеюсь, - Элиза придерживала подол своего уличного, темной шерсти кринолина, - что мы с вами еще увидимся, кузен Давид. И я желаю вам счастья, конечно».

-Спасибо, - он все смотрел девушке вслед. Она скрылась за дверями церкви. Давид увидел белый лепесток розы, кружившийся над аллеей. Он наклонился и поднес его к щеке. «Вот и все, - вздохнул Давид, закрыв глаза, превозмогая горькое, тяжелое чувство где-то внутри, - вот и все».

Элиза тихо прошла в церковь и увидела седоватую голову отца. Он сидел на скамье темного дерева, углубившись в молитвенник. Элиза опустилась на колени перед распятием и отчего-то всхлипнула. «Пусть будет счастлив, - попросила она, - пожалуйста. Иисус, Божья Матерь, позаботьтесь о нем». Девушка уронила голову в ладони и стояла так, долго, пока отец не тронул ее за плечо.

-Все хорошо, папа, -  Элиза, подала ему руку: «Все хорошо».

Жан остановился и прикоснулся губами к ее белому, теплому лбу. «Я тебя люблю, - ласково сказал отец, - ты помни это, девочка».

-Я тебя тоже, - Элиза прижалась щекой к его теплой щеке. Они задержались на пороге, обнимая друг друга.

Во дворе Петропавловской крепости было зябко. На черных ветвях деревьев ветер трепал последние, бурые листья. Федор прошел мимо вытянувшихся солдат, что охраняли вход в Алексеевский равелин и прищурился. Комендант Сорокин спешил навстречу ему, через выложенную булыжником площадь. Часы собора пробили полдень. Небо было темным, низким. Над Невой неслись тяжелые тучи.

-Федор Петрович, - старик пожал ему руку, - недавно виделись и вот опять...

Федор вздохнул: «У нас новый министр юстиции, Алексей Федорович. Грядет судебная реформа. Сами понимаете, - он кивнул рыжей головой на стены равелина, - его превосходительство господин Замятнин настаивает, чтобы дело велось в законном порядке».

-Пойдемте, пойдемте, - захлопотал старик. Сорокин был ранен на турецкой войне. Припадая на левую ногу, комендант направился к серым стенам равелина.

-Хоть не ударился в воспоминания, - Федор зло посмотрел на сгорбленную спину в генеральской шинели, - и то хорошо.

Статский советник Воронцов-Вельяминов был в штатском, в роскошном, английской шерсти, на соболях пальто, в костюме серого твида с шелковым галстуком. Сюда он приезжал под видом досудебной проверки от министерства юстиции. Федор, на бумаге, заведовал одним из отделений второго департамента. Заключенный, увидев его в первый раз, обрадовался: «Федор Петрович! Не чаял вас встретить».

Федор тогда оглянулся на дверь с зарешеченным глазком, и наклонился к  Чернышевскому. Арестант сидел на застеленной грубым одеялом койке, потирая освобожденные от кандалов руки. «Я здесь, чтобы вам помочь, Николай Гаврилович, - одними губами сказал Федор, - это мой долг, как порядочного человека».

До ареста Чернышевского Федор несколько раз встречался с ним на либеральных вечерах. Федор, иногда, усмехался про себя, выслушивая излияния литераторов и университетских профессоров. Вся эта публика доверяла ему, сыну декабриста, человеку безупречной репутации, стороннику реформ, западнику.  Домой Федор, правда, никого не приглашал.

-Моя жена, - улыбался мужчина, - очень набожная женщина. Она вся в доме, в семье..., Евгения Александровна стесняется быть в обществе. Она все свое время посвящает детям и молитве. Впрочем, - он поправлял накрахмаленные манжеты рубашки, сверкая бриллиантовыми запонками, - это и есть женская стезя. Я, конечно, не против образования, - добавлял Федор.

Он обводил собрание голубыми, искренними глазами:

-Но разве можно представить себе женщину-врача, инженера, или, не приведи Господь, государственного чиновника? Они подвержены истерии. У них есть определенные, как бы это выразиться, физиологические особенности..., - Федор качал головой: «Музыка, театр, литература, вот их удел».

Комендант Сорокин, при первом визите Федора, получил его изящную, на атласной бумаге, визитную карточку, из министерства юстиции. Старик повел Воронцова-Вельяминова в комендантский дом. Напоив гостя хорошим кофе, генерал признался:

-Ваш дедушка, Федор Петрович, мне преподавал, в инженерном училище. И батюшку вашего я изволил встречать. Мы с ним ровесники были, только я с Наполеоном не воевал, потом пришлось, - Сорокин похлопал себя по больной ноге: «И матушку вашу помню. Божественно она играла, словно ангел. Так жаль, так жаль..., - Сорокин  спохватился: «Вы пейте, пейте кофе. А брат ваш, Степан Петрович, где сейчас?»

-На Крымской войне погиб, - Федор перекрестился: «Угораздило эту старую перечницу с разговорами полезть. Они все сейчас мемуары пишут. Еще хорошо, что выжившим бунтовщикам не разрешили в столицы вернуться. Нечего. Здесь своих радикалов хватает».

-У меня двое сыновей, Алексей Федорович, - весело сказал Федор: «Коленька и Сашенька. Славные мальчишки, им пять лет. И жена хорошая, Евгения Александровна. Она у меня гувернантка в прошлом, женщина скромная, серьезная..., Мать семейства».

-Дай Бог, дай Бог, - закивал комендант седой головой: «Не прервется род ваш, Федор Петрович, вы со времен варягов Руси служите».

-И дальше будем, - уверил его Федор.

-Хоть бы ты заткнулся, наконец, - про себя, пожелал Воронцов-Вельяминов, - и вообще, хоть бы все они сдохли. Седьмой, восьмой десяток, по тридцать лет в Сибири просидели, а до сих пор скрипят. Скоро их всех похороним, и забудем о бунте. Тем более, - он незаметно нахмурился, - новый назревает.

Его осведомитель в кружке польских офицеров работал отлично.  Польша бурлила, но  к военным действиям пока не перешла. Федор аккуратно, с помощью варшавских коллег, организовал покушение на великого князя Константина. Он надеялся, что после этого инсургенты поднимут оружие. Стрелял в Константина безобидный, близорукий умалишенный. Его нашли в одной из варшавских клиник. С подмастерьем портного Ярошинским до этого хорошо поработали, пуля едва задела великого князя. На допросах, после выстрела, Ярошинский болтал, что единственное средство добиться  свободы, это убивать царских наместников, одного за другим.

Подмастерье быстро провели через военный трибунал и повесили.

-Потебня жив, мерзавец, - сквозь зубы процедил Федор, спускаясь по каменным ступеням вниз, в подвал, - я чувствую, что жив. Таких русских надо расстреливать без суда и следствия. Впрочем, какой он русский? Хохол.

Подпоручик Потебня  выстрелил в варшавском парке в спину генералу Лидерсу. Старик воевал, начиная с Аустерлица. Ему шел восьмой десяток. Лидерс, командуя размещенной в Польше армией, наотрез отказывался от охраны. Он сказал Федору, еще в Варшаве:

-Я, юноша, смерти не боюсь. Я пулям никогда не кланялся. Да и вообще, - Лидерс затянулся сигарой, - вы преувеличиваете опасность, Федор Петрович. Поляки просто любят шуметь, это у них в крови. Зря они, что ли, короля себе на сеймах выбирали? - Лидерс расхохотался.

Лидерс успел крикнуть подпоручику: «Подлец целится сзади!». Генерал все еще оправлялся от раны.

-Ни один, ни один польский мерзавец в том парке даже с места не сдвинулся, чтобы схватить Потебню, - гневно подумал Федор: «На террор мы будем отвечать террором. Константин, этот либерал, до сих пор блеет, что надо дать полякам какие-то там права.  Рекрутский набор, жесткий надзор за ксендзами…, Они все они на содержании у Рима, им нельзя доверять. И запретить преподавать польский язык. Если им это не понравится, если они перейдут к военным действиям, того нам и надо».