— Я думал, за этим? — невинно ответил Петька, и рука его направилась вниз.

— Ну уж нет, — Марфа вскочила и, встав на колени, поддела половицу.

— Да, — протянул Петя, наблюдая за тем, как она вытаскивает из тайника золото. «А ну-ка, развяжи», — попросил муж, вставая.

— Ты что делаешь? — ахнула Марфа, и тут же застонала: «Ну я бы на ложе вернулась!»

— А я хочу так, — улыбнулся Петька, рассыпав вокруг самородки.

Потом, обнимая ее, он вдруг смешливо сказал: «Ну, этот мальчик золото будет любить еще пуще меня».

— Мальчик? — удивленно спросила Марфа.

— Мальчик, — подтвердил Петя, целуя ее мягкий, горячий живот.

«А шкатулку батюшкину и карту мы там оставили», — подумала Марфа, выходя из возка на кремлевском дворе. «Правильно Петька сказал — на всякий случай».

Она положила руку на живот — мальчик опять ворочался. «Как раз в конце февраля рожать мне, — улыбнулась женщина, поднимаясь в палаты государыни. «Там и Петька из Персии вернется, лето тут побудем, а к сентябрю двинемся. Золото, все что было — и за имения, и то, из тайника, Петька в Лондон уже перевел, так что ничего нас тут не держит. Дитю как раз полгодика будет, легче ехать-то, когда не такой маленький».

Государыня Марья Федоровна стояла у колыбели.

— Спит еще, — тихо сказала она, обернувшись на осторожно открывшую дверь Марфу. «Какой он красивый-то, Марфа Федоровна, чтобы не сглазить!».

— Не сглазите, — уверенно сказала Марфа, глядя на спокойное личико ребенка. «Как у вас крови-то?».

— Да меньше уже, — улыбнулась девушка, — все травы ваши, помогают. Сидеть нельзя мне пока, — она рассмеялась, — вот, стоя кормлю, али лежа.

— Ну, ничего, заживет, — успокоила ее боярыня. «Шутка ли, такого богатыря родить».

Мальчик, будто услышав, что о нем говорят, заворочался, морща материнского, красивого рисунка брови. Раздалось слабое хныканье, и Марья, протянув руки, взяла сына.

Марфа чуть погладила дитя по шелковистым, темным волосам. Он взял грудь сразу, жадно, захлебываясь. Женщина протянула руку и поправила сосок. «Вот так давайте, государыня, — сказала она, — чтобы глубже он брал, так он вам грудь не изгрызет, сильный же».

— Сильный, — нежно сказала Марья. «Я хотела Василием назвать, но, — она чуть вздохнула и мотнула головой в сторону двери, — велел Димитрием, как первого сына его звали, покойного».

— Димитрий тоже хорошо, — проговорила Марфа, любуясь ребенком. Тот открыл ореховые, в длинных ресницах глаза, и, посмотрев на женщин, опять припал к груди матери.

Звонили, звонили колокола Успенского собора, звонили колокола Троицкой церкви, в низком, сером небе метались галки, и маленького роста мужичонка, в невидной, трепаной шапке и худом армяке, задрав голову, схватил за рукав какого-то московского огольца, что пробегал мимо.

— Чего тебе, дядя? — недовольно спросил мальчишка.

— А что колокола-то звонят, милый? — недоуменно спросил мужик. «Вроде не праздник какой».

— Тьфу, дичь деревенская! — сплюнул парень. «И что вас всех на Москву несет, сидели бы в своей глуши. Наследник у государя родился, понял, царевич Димитрий Иоаннович, крестят его сегодня, вона, там, — мальчишка показал в сторону Кремля, — в Успенском соборе. Царь милостыню будет раздавать, надо идти быстрее, а то ежели в первых рядах не окажешься, то серебра не видать».

— Ну дай Бог здоровья царевичу-то, — набожно перекрестился мужик, — на долгие годы.

Единый луч солнца, вырвавшийся из-за туч, осветил его лицо, нечесаная борода заиграла чистым, роскошным золотом, и мужик, улыбаясь, посвистывая себе под нос, исчез в толпе, запрудившей Красную площадь.

Мальчишка кубарем скатился вниз по стволу высокой сосны и бросился в лес.

— Едут! — часто задышал он, уцепившись за стремя белого жеребца. «Обоз единый едет, возок невидный, правда!».

— Ну, посмотрим, что там за обоз, — мужчина в седле махнул рукой, и тут же трое из шайки побежало к волоколамской дороге.

Мужчина спешился и сказал остальным: «Сейчас дерево свалим, пока они его оттаскивать будут, я гляну — что там и как. Без моей команды ничего не делать, сидеть тихо».

Он чуть коснулся пальцами рукояти клинка и стал пробираться на обочину — невидно, неслышно, прячась в густом подлеске.

Возок остановился и женщина в заячьей шапке, высунув голову из окна, крикнула: «Что такое?».

— Дерево, ваше светлость, сейчас оттащим, — обернулся к ней стрелец.

Женщина вздохнула, и, стащив шапку, помотала слежавшимися рыжеватыми косами. Из возка раздался детский плач.

— Ну, пойдем, погуляем, — улыбнулась женщина, и, взяв ребенка на руки, стала прохаживаться по дороге.

— Вот, значит, оно как, — пробормотал мужчина, разглядывая дитя — по виду годков двух.

«Давно не встречался я с ее светлостью, а она, смотри-ка, не одна на Москву явилась».

Он незаметно помахал рукой людям на другой стороне дороги и стал отходить в глубь леса.

— Вот что, — сказал атаман, садясь в седло, — я на Москву, ненадолго, ежели что — грамотцу вам пришлю. Вы пока в обычном месте оставайтесь, может случиться, что помощь мне какая нужна будет — тогда я извещу.

— Ты там поосторожней, — посоветовал кто-то из шайки. «Сейчас, говорят, заставы на въезде ввели, ты уж окольными путями пробирайся».

— Я на Москве родился, — усмехнулся мужчина в золотистую бороду, — и мальчишкой еще немало погулял по ней, знаю, где спрятаться можно».

Он наклонился к холке коня и шепнул: «Ну, давай, навестим столицу-то, посмотрим, зачем ее светлость сюда приехала».

Жеребец мягко тронулся с места, и мужчина, сняв шапку, подняв голову вверх, увидел, как в высоком небе плавает белокрылый сокол.

— Вот и Господь нам знак посылает, — рассмеялся всадник.

Сокол, приметив что-то, сложил крылья, и, камнем ринувшись вниз, пропал за верхушками деревьев.

— Не хочу! — дитя оттолкнуло мису и скривилось. Вдовствующая герцогиня Голштинская вздохнула, и мягко сказала: «Надо покушать, кашка вкусная».

— Фу! — дитя, набрав полный рот еды, плюнуло ей на стол, и улыбаясь, размазало плевок ладошкой.

Маша Старицкая было занесла руку, но, сдержавшись, потянулась за холщовым ручником.

— Ну, есть не хочешь, так побегай, — сказала она ребенку, спустив его с колен на пол.

Дитя бойко заковыляло к лавке, и, смешливо посмотрев на мать, стало сбрасывать на деревянный, грязный пол горницы одежду, что штопала мать.

— Да прекратишь ты, или нет! — взорвалась Маша и, опустив голову в руки, разрыдалась.

Ребенок испуганно скривив рот, подошел к женщине и тоже стал плакать — горько, отчаянно, просясь на руки.

— Отстань, — оттолкнула его женщина. «Сил уже никаких нет с тобой».

Она вдруг посмотрела в непонимающие, наполненные слезами глаза дитяти и, спохватившись, сказала: «Прости, прости, пожалуйста! Ну, иди сюда, — она протянула руки.

Дитя прижалось к ней и сказало: «Почему плакать?».

— Устала я, — пожаловалась Маша, обводя глазами пыльные, заброшенные палаты, куда привезли ее с ребенком.

На дворе стоял, — днем и ночью, — караул стрельцов, а когда Маша попросила дать ей кого-то, хоть пару девок холопок в помощь, начальник караула ответил: “Коли будет на то воля царя, то дадим, а пока от оного не присылали».

— Не плачь, — сказало нежно дитя и потерлось мягкой головой о мать. «Спать хочу», — вдруг зевнул ребенок, и, пристроившись на плече Маши, задремал.

Вдовствующая герцогиня медленно укачивала дитя, и вдруг, тихо, сказала: «Господи, ну хоть бы все хорошо стало».

Магнус приехал позже, чем обещал — только в марте, сыром, гнилом, промозглом марте, когда ветер с моря скрипел рассохшимися ставнями, и дитя зачало кашлять. Маша уж и не думала, что муж вернется. «Погиб, али спился», — зевала она равнодушно, вечер за вечером ложась в холодную, огромную постель, давая грудь ребенку. Она ждала только гонца из ставки Батория, с известием о смерти мужа.