— А вы бы не хотели на «Изабелле» сходить путем экспедиции Ченслора? — спросила Елизавета.

— Я пойду туда, куда прикажет мне ваше королевское величество. Но все же, если я могу…

— Я знаю, — Елизавета подошла к нему и внезапно положила руку на плечо. На черной коже камзола ее кисть казалась белой. Будто крыло чайки, подумал капитан. — И я признательна вашему брату за то, что он согласился поехать в Московию. Вы у меня один из лучших капитанов, и, мне кажется, кругосветное путешествие сейчас важнее Северо-Западного прохода.

— Если бы в этом месте Панамского перешейка прорыть канал, можно было гораздо быстрее проходить из Атлантики в Тихий океан.

— Знаю, — вздохнула королева. — Испанский король еще тридцать лет назад приказывал подготовить такой проект. Но даже если его исполнить, то получать прибыль все равно будем не мы. Пока мы выигрываем у испанцев только на морях, в чем есть и ваша немалая заслуга.

— Благодарю, ваше величество. И вот еще что. Я когда-то много ходил в Индию, вокруг Африки. Вы помните, и Аристотель, и Плиний Старший писали о канале, который построили в Древнем Египте, чтобы соединить Красное и Средиземное моря.

— Да, — королева прищурилась, вспоминая. — Птолемей Второй вырыл канал в сто футов шириной, тридцати футов глубиной, что шел на протяжении тридцати пяти миль.

— Если построить такой канал, это весьма облегчило бы торговлю с востоком, а то где это видано, чтобы какие-то пряности продавались на вес золота.

— Боюсь, вашему брату это никак не понравится, — рассмеялась королева. — У него лучшие пряности в городе, конечно, но цены, цены…

Степан улыбнулся.

— Питер хочет попробовать разузнать в России, нет ли оттуда сухопутной дороги в Индию.

— Даже если и есть, то, чтобы ей воспользоваться, надо вести переговоры с царем Иваном.

— Елизавета передернула плечами. В туманном свете мартовского вечера казалось, что на ее волосах переливаются отблески затухающего костра. — Спасибо, что показали мою тезку.

Говорят, вы назвали ее так в честь вашей покойной жены?

— Да.

— Мне очень жаль, — королева коснулась его руки. — Сэр Стивен, а если поход начнется в марте, то когда вы вернетесь?

— С божьей помощью в конце осени.

— Я буду молиться за ваш успех.

Помолчав, Елизавета беззвучно прошептала: «Возвращайся, Ворон».

— Я вернусь, моя королева. Обещаю.

— Считай, — сказал Энтони Дженкинсон Питеру. — И заодно посмотри, не тухлое ли подсунули, ты ведь в провизии разбираешься.

Товары на склад Английского двора поднимали с помощью отчаянно скрипевшего веревочного блока. Петя высунулся в окно, теплый солнечный луч коснулся его щеки.

Неделю назад отзвенели колокола московских церквей к Троице и сразу погода повернулась на жару. Уличная грязь подсохла, запели, зачирикали, защебетали птицы.

Воронцов-младший махнул рукой и блок заработал.

Четверть быка, четыре барана, двенадцать кур, два гуся, один заяц или тетерев, — Петя поставил пометку возле «тетерева» , — шестьдесят два хлебных каравая, пятьдесят яиц, четверть ведра средиземноморского вина, три четверти ведра пива, полведра водки и два ведра меда.

Птица, конечно, могла бы быть пожирней, а яйца посвежей, но в остальном с едой, выделенной на содержание англичан, было все в порядке. Воронцов расписался под грамотой о доставленной провизии и приложил печать Английской компании.

— Питер, — раздался из-за двери голос Дженкинсона. — Тут заминка насчет сукна, не поможешь?

Когда они собрались за обедом, Энтони объявил: «Царь примет нас в Александровской слободе на будущей неделе. До этого надо успеть послать подарки всем, в чьей поддержке мы заинтересованы. В первую очередь этому царскому амаранту, Матвею Вельяминову».

— Его нет в Москве, — отозвался Петя. — Отправлял я подарки на Рождественку в его усадьбу, оттуда прислали сказать, что Матвей сейчас с царем, тоже в Александровой слободе. Так что возам я велел туда ехать.

— Хорошо. Теперь оружие. Нужно составить список того, что мы можем предложить русским.

Днем раньше Петя Воронцов оседлал коня и отправился на Рождественку. Забор, который он помнил с детства, совсем не изменился, да и вообще ничего не изменилось, разве что крышу новую поставили. Петя привстал в стременах, вытянул шею и увидел амбар в углу двора. Где-то там, рядом со стеной, был похоронен Волчок.

Блестели в полуденном солнце окна верхних светелок. Вот и его, угловая, а рядом горница Марьи, где он в последний раз видел умирающую сестру и мать. Вот поворот на Введенку, разросшийся Пушкарский двор, мимо которого его, зареванного шестилетку, вела Федосья Никитична и сквозь слезы утешала: «Петрушенька, дитятко, не убивайся ты так, перемелется, мука будет».

В Колывани, в доме Клюге он почти каждую ночь просыпался, крича от страха и боли, невыносимой боли в сердце. Ему снилась едва дышащая, мертвенно бледная сестра, бьющийся в предсмертных судорогах щенок, крик отца «Дитя не трожьте!», мать, которая подхватив Петю, отброшенного ногой Басманова, сказала окольничему, будто плюнула:

«Будь ты проклят!».

Герр Мартин тогда приходил к нему в комнату и читал псалмы из Библии. Петя прижимался щекой к его руке и засыпал, убаюканный мягким голосом.

Я ведь так и не сказал ему, как я его люблю, горько подумал Петя, пришпоривая коня. Лишь после смерти Клюге он понял, на что пошел этот немногословный человек — взять на себя ответственность за чужого опального ребенка, вырастить его, выучить, вывести в люди, и сидеть ночами у постели метавшегося в кошмарах мальчика, успокаивая его: «Ш-ш-ш, Петер, ш-ш-ш, все хорошо, я здесь, я с тобой».

Петя тяжело вздохнул и повернул на Варварку к Английскому двору.

— Питер? Есть еще отец этого Матвея Вельяминова…

Юноша синеглазо взглянул на купца.

— Боярин Федор, да. На Воздвиженке сказывают, что он в подмосковной живет, стар, мол, уже, в Александровскую слободу переезжать, седьмой десяток пошел, да и ранен он был тяжело на войне Ливонской, ходит плохо.

— Царь к нему по-прежнему благоволит? Если нет, то и незачем из-за него в расход входить.

— Говорят, когда царь наезжает на Москву, он всегда Вельяминова навещает, — чуть нахмурился Петя. — Федор Васильевич в битве при Терзене, когда войска Ордена были наголову разбиты, царевым войском командовал. А при осаде Полоцка он лично царя Ивана спас, там его и ранили тяжело, третий раз уже.

— Тогда надо, конечно, и ему подарки послать, — хмыкнул Дженкинсон. — Займешься, Питер? Вы вроде знакомы были, как ты еще дитем здесь жил?

— Знакомы. Туда я могу и сам поехать, на Вельяминова можно во всем положиться, он кремень, не откроет ни царю, ни сыну своему, что я его навещал.

— Ты в нем так уверен?

— Больше чем в себе. — Петя вдруг вспомнил, как Вельяминов сказывал им с Марфой перед сном сказку про Ивана-царевича, как гладил по голове прижавшегося к нему мальчика и тихо повторял: «На все Божья воля, Петруша, может, и свидимся еще». — Больше чем в себе, — повторил Воронцов-младший и, замолчав, склонил голову, — читали послеобеденную молитву.

Белый конь мчался по изумрудной траве приречного луга. Мальчик в седле — невысокий, в коротком, на польский манер, кунтуше и широких, заправленных в аккуратные сафьяновые сапожки, шароварах, на голове — бархатная, расшитая драгоценными камнями шапочка, — обернулся и крикнул: «Тут канава!».

— Так прыгай, — Федор Вельяминов пришпорил гнедого и легко оказался на другом берегу.

Всадник на белом коне последовал за ним.

— Когда препятствие берешь, — поучал Федор, — не торопись. Дай коню время самому посмотреть, куда копыта опустить, доверяй ему. И вот что, после трапезы бери лук и стрелы и приходи к реке. Я там велел мишени поставить, постреляем с тобой.

— Так ветер же, — подросток посмотрел на отца прозрачными, в цвет травы глазами.