-Кузен Дэниел, - услышал он растерянный голос. «Кузен Дэниел, я прошу вас, не надо, это грех…»

-Я ведь совсем один, кузина Дина, - едва слышно, горько, сказал Дэниел. «Живу на постоялых дворах, у друзей…, Никто меня не ждет, никому я не нужен,…Пожалуйста, не будьте такой жестокой, я прошу вас…, Один поцелуй, всего только один..., Я, - он помолчал, - я буду вспоминать его, всю жизнь…»

Мужчина  опустился на колени. Дина почувствовала мимолетное, нежное, прикосновение его губ. Она заставила себя отстраниться, слыша, как стучит ее сердце, - беспорядочно, глухо.

-Спасибо, - Дэниел помолчал, - Дина. Спасибо вам. Мы с вами еще увидимся, обещаю.

Он поднялся и, коротко поклонившись, вышел. Дина откинулась на спинку скамейки, глядя на свои дрожащие пальцы.  Только плач Батшевы погнал ее в дом, в спальное крыло. Она дала дочери грудь и долго сидела на кровати, ласково укачивая ее: «Нет, нет, я не смогу, не смогу…»

Дина сняла бриллиантовые серьги.  Положив их на серебряный поднос, встряхнув непокрытыми волосами, она улыбнулась: «Тебя так все хвалили за обедом, Аарон, и новый староста синагоги, и его жена…, Так приятно».

Она стала заплетать косы. Муж, что уже полулежал в постели, читая что-то, попросил: «Иди сюда, милая».

Дина присела рядом. Аарон, замявшись, взял ее маленькую руку: «Предлагают тут мне остаться, Динале. В  новый город поехать, мы сегодня с равом Гершомом говорили об этом…, Понимаешь, все хорошо, и дом у нас будет, большой, и девочки будут учиться…, Но я буду тосковать по Иерусалиму, я знаю, - он тяжело вздохнул. Дина приникла головой к его плечу:

-Я не устою. Если мы будем жить там, в столице, - я не устою.  Он будет рядом, мы будем видеться…Господи, прости меня, я согрешила, я знаю, нельзя было позволять ему то, что я позволила….

Она поцеловала мужа в щеку: «Тебе же лучше в Святой Земле, Аарон. А мне и девочкам - хорошо там, где хорошо тебе. Так что следующим летом вернемся, как и решили».

Батшева заворочалась в колыбели. Дина, поднявшись, взяв дочь - повернулась к мужу. Он смотрел на нее - темными, красивыми глазами: «Иди сюда, с маленькой». Аарон отложил книгу и устроил их в своих руках. Он смотрел на то, как кормит жена, обнимая ее, шепча на ухо что-то нежное. Дина, закрыв глаза, сказала себе: «Обещаю, больше никогда не оступлюсь».

-Я люблю вас, - Аарон полюбовался спокойным личиком Батшевы и запел: «Durme, durme, mi alma donzella, durme, durme, sin ansia y dolor».

-Без горя и несчастий, - Дина помолчала и повторила: «Без горя и несчастий. Я уверена, Аарон, так и будет».

Роскошная карета, запряженная четверкой гнедых, медленно ехала по накатанной, широкой дороге. Вокруг зеленели поля, вдалеке, над лесом,  кружились какие-то птицы. Кучер - маленького роста, плотный, коротко остриженный, приоткрыл окошечко: «Там застава, ваша светлость».

-Спасибо, Робер, - одними губами отозвался Джон. Он потер ноющий висок, и, поправив свой шелковый галстук, поиграл перстнями на пальцах:

-Ничего страшного, до Монмеди всего двадцать пять миль. Это, наверняка, последняя проверка документов перед границей. К вечеру будем уже во Фландрии, там ждет мой сын. Ваш брат, - герцог поклонился невысокой, белокурой женщине с усталым лицом, в простом платье служанки, - ваш брат, император Леопольд, ваше величество, - согласен отправить австрийские войска против армии бунтовщиков.

-Долой дворян! - раздался чей-то залихватский голос с дороги. В золоченую дверцу ударился комок грязи. Робер щелкнул кнутом, карета покатилась быстрее.  Женщина, посмотрев припухшими, голубыми глазами вслед отряду солдат, что шел к Парижу - перекрестилась.

-Луи, ты слышал? - тихо сказала она мужу, что сидел, прижавшись виском к шелковой обивке кареты. Он был в ливрее лакея, с коротко постриженными белокурыми волосами. «У него же седина, -  поняла Мария-Антуанетта. «Господи, бедный мой, ему и сорока нет. Как постарел за это время, что нас в Тюильри  держали. Только бы с детьми все хорошо было. Ничего, сейчас выедем из Франции, и все образуется».

-Луи, - она потормошила мужа, - мой брат согласен помочь нашей борьбе, это очень хорошие новости!

-Да, - безразлично ответил король и закрыл голубые глаза.

-Второй год он такой, - зло подумал Джон, доставая кожаную папку с бумагами. «Как из Версаля их в Париж привезли - либо молчит, либо вздыхает: «Делайте, как знаете». И по ночам плачет, королева Марте говорила, что укачивает его, как ребенка. Будем надеяться, за границей это у него пройдет, иначе вести соединенные силы Европы на Францию придется мне. Или Марте, - Джон усмехнулся. Герцог шепнул жене, что, сидя рядом, углубилась в маленький, испещренный математическими символами, блокнот: «Убирай это, еще, не приведи Господь, карету обыскивать будут».

-Это не то, что ты думаешь, - Марта подняла зеленые глаза: «Это просто мои заметки, с последнего занятия у Лагранжа».

Она все-таки сунула блокнот в бархатный мешочек: «Посмотрю, как там дети».

Они с Теодором медленно шли по набережной Августинок. Марта взглянула на темную громаду дворца Тюильри. Поежившись, она запахнула бархатную накидку, - весна была сырой, деревья в парке были окружены лужами. Через мост, печатая шаг, шел отряд Национальной Гвардии - в треуголках, с трехцветными кокардами.

Теодор внезапно усмехнулся:

-Грибоваль, он артиллерией занимается, пошел к Карно, этому приятелю Робеспьера, что за армию отвечает в Национальном Собрании. Я бы запретил, если бы знал, не хочу в это влезать. Сказал, что месье Корнель нам нужен, он отличный инженер, оружейник..., Карно ответил, что Франции, прежде всего, нужны французы, а не люди непонятного происхождения. Так что из Арсенала меня уволили, хорошо еще, что в Горной школе пока держат.

Марта помолчала: «Констанца приходила, говорила, что у Лавуазье они газы какие-то просили...»

-Антуан им отказал, - Теодор остановился и закурил, - объяснил, что не считает возможным подвергать опасности жизнь людей, это первое, и второе - мы не умеем вырабатывать эти газы в промышленных масштабах.

-Но ведь, - Марта повертела на пальце синий алмаз, - можно научиться...

Теодор прислонился к мокрому граниту набережной. «Можно, - согласился он. «Для этого надо поменьше кричать на площадях и больше - тратить деньги на науку. При монархии хотя бы золота не жалели на это».

-Так до сих пор монархия, - упрямо заметила Марта, накидывая на голову капюшон накидки - пошел мелкий дождь.

-Это ненадолго, - мрачно сказал Федор, раскуривая сигару. «Месье Робеспьер, уверяю тебя, спит и видит - как бы ему взобраться куда-нибудь повыше и руководить нацией. И нас, - он горько усмехнулся, - «врагов народа», как пишет в своей газетенке Марат, - выгнать за границу. Ты же сама говорила, пасынок твой в Вене  только и делает, что эмигрантов привечает.  Маршал де Брольи, уже, говорят, там отряды военные формирует.

-Уезжал бы ты с нами, - тоскливо попросила Марта, глядя в его голубые, окруженные мелкими морщинами глаза. «Правда, Теодор..., Констанцу не тронут, у нее английский паспорт, да и не бросит она месье Лавуазье, никогда, а вот тебя..., Посадим тебя на козлы, вместе с Робером, вторым кучером. Зачем рисковать?»

Красивое лицо замкнулось. Он коротко ответил, выбросив окурок в Сену: «Затем, что тут женщина и ребенок, которые нуждаются в моей защите. Пока я жив, я их не оставлю. И нечего об этом больше говорить».

Они распрощались у подъезда. Федор, поднимаясь наверх, расстегивая сюртук - вынул из кармана икону. «Почти незаметно, - пробормотал он, рассматривая аккуратно заделанную дыру от пули. «Я и краску такую же подобрал. Хорошо еще, что месье Максимилиан не в лик попал, с ним бы я не справился. Спасла она Питера, конечно,  придержала пулю. Как это Бойер говорил - на дюйм левее, месье Кроу, и пришлось бы заказывать погребальную мессу. И так, бедняга - до зимы в постели провалялся. А месье Максимилиану Питер локоть прострелил, правый. У него рука до сих пор  плохо действует. Так ему и надо, - Федор ядовито рассмеялся и позвонил.