Девочка устроилась в большом кресле, и, расправив подол платья, сложив руки на коленях, сказала: «Я хочу стать еврейкой».

— Деточка, — изумленно сказал рав Горовиц, — ты же еще ребенок, не стоит сейчас об этом говорить…

— Очень даже стоит, — Мария взглянула прямо ему в глаза. «Вы не думайте, рав Горовиц, — она вздернула изящный подбородок, — я знаю, что это долго. Вот я и хочу начать — прямо сейчас».

Он поднялся, и, пройдясь по кабинету, остановившись у серебряного, с горящими свечами канделябра, подумал: «Да что это у них, в крови, что ли? Прадед ее, сколько таился, Мирьям мне говорила? Почти в шестьдесят лет в Святую Землю поехал».

— Деточка, — рав Хаим повернулся к ней, — зачем тебе это, милая? Ты христианка, крещеная, вот и оставайся такой.

Мария тяжело вздохнула, и, накрутив на палец каштаново-рыжий локон, ответила: «А зачем праотец Авраам поверил в Единого Бога, рав Горовиц? Я решила, и я это сделаю — если и не сейчас, — она чуть раздула ноздри, — так позже, когда вырасту. Но спасибо, что выслушали, — она поднялась, и рав Горовиц вспомнил: «Тяжелы для Израиля геры, словно чесотка».

— Ох, верно, — усмехнулся он про себя, и, улыбнувшись, сказал: «Ты подожди, деточка, присядь».

Девочка послушно опустилась в кресло, и, внезапно, страстно, сказала: «Я читала, рав Горовиц. От Писания, про Руфь-праведницу. Она же сказала: «Куда ты пойдешь, туда и я пойду, твой народ будет моим народом, а твой Бог — моим Богом». Так же и я, — она сглотнула и добавила: «Вот. Вы не думайте, я не отступлюсь».

Рав Горовиц почесал бороду и сказал: «Вот что, деточка. У тебя отец есть, мать, ты все-таки еще дитя, — он поднял руку, увидев, как Мария открыла рот, — и тебе надо будет в семье жить, не одной».

— У вас же есть родственники в Амстердаме, — отозвалась Мария. «Это и наши родственники тоже, мне Элияху рассказывал. Госпожа Мирьям, ну акушерка, она — кузина моей мамы».

— Да, да, — пробормотал рав Хаим, вздохнув, и, поднявшись, развел руками: «Но ведь это, же долго, деточка, лет шесть, не меньше. Ты, по нашим законам, только в двенадцать станешь совершеннолетней».

— Я, — сказала Мария, тоже встав, — не тороплюсь, рав Горовиц. А вы, как шабат закончится, напишите мне записку к раввину в Амстердаме, знаете же вы его?

— Как чесотка, — вспомнил рав Горовиц, и, обреченно ответил: «Знаю».

Федор проснулся, и, еще не открывая глаз, пошарив рукой рядом, вспомнил: «Да, Лиза с Марьей же у Горовицей ночевать остались».

От шелковой подушки пахло вербеной, и он, подняв веки, потянувшись, зажег еще свечей.

Альбом лежал на персидском ковре рядом с кроватью. Постоялый двор спал, и Федор, прислушавшись, улыбнулся, — из полуоткрытой двери комнаты сыновей доносилось спокойное, ровное, дыхание мальчиков.

Он взглянул в раскрытое окно — ночь была жаркой, томной, в кромешной тьме кое-где мерцали огоньки факелов, и, пристроив тетрадь удобнее, стал рисовать.

Женщина стояла, выпрямившись, — высокая, с узкими бедрами, и маленькой, острой грудью, на стройные плечи падала волна вороных, тяжелых волос.

— Се, еси добра, искренняя моя, се, еси добра, очи твои голубиные, — вспомнил Федор. На мгновение, закрыв глаза, он шепнул: «Прощай».

Он вырвал лист, и, поднеся его к пламени свечи, сдув с рук легкий, серый пепел, застыл, глядя на крупные, яркие звезды исхода лета.

Мирьям отложила книгу, и, поднявшись, наклонившись над колыбелью, услышала скрип двери. Муж подошел, и, не касаясь ее, улыбнувшись, глядя на девочку, спросил: «Ну, ведь она не последняя, да?»

— Как Бог даст, Хаим — женщина вздернула черную бровь и не выдержала — тихонько рассмеялась.

— Я с тобой посоветоваться хотел, — рав Горовиц помялся и сел на свою кровать.

Мирьям зорко взглянула на него, и, забравшись под шелковое одеяло, поправив платок на голове, велела: «Говори».

Она внимательно слушала, подперев острый подбородок кулачком, а потом сказала: «И ничего тут трудного нет, Хаим. Напишешь письмо амстердамскому раввину, и пусть ребенок там останется. А насчет ее родителей можно не беспокоиться — Мирьям улыбнулась, — они поймут».

— Но как же, — недоуменно сказал муж, — у твоей племянницы маленький сын, и Элияху там будет жить, неудобно же…

— А она не будет жить у моей племянницы, — Мирьям взбила подушку, — она будет жить у Кардозо. Дон Исаак и донья Хана только порадуются, поверь мне. Так что завтра вечером, после шабата, садись и пиши.

— Хорошо, хорошо, — торопливо согласился муж, раздеваясь, и вдруг, грустно, сказал: «Я так по тебе скучаю, милая».

— Ничего, — Мирьям улыбнулась, скользнув под одеяло, зевая, взбивая подушку, — мне кажется, Хаим, что следующим годом эта колыбель опять закачается, а?

— На все воля Божья, — напомнил ей муж, и они оба рассмеялись.

Мирьям подождала, пока он заснет, а потом, неслышно встав, подойдя к раскрытым ставням, прислонилась виском к нагретому за день дереву.

— Такой же, как и был, — неслышно сказала она. Женщина сжала длинные, ухоженные пальцы, — до боли, до хруста, и одними губами шепнула: «Прощай».

В кабинете рава Горовица были раскрыты окна, и Федор, услышав крики мальчиков со двора, вдруг улыбнулся: «Хорошо тут, и Петру, и Степе, все-таки они оба — совсем юнцы еще. Вон, в мяч играть задумали».

— Пан Теодор, — услышал он голос раввина, — вы понимаете, это, как бы сказать, не очень обычная вещь…

— Понимаю, — согласился Федор, и принял от него письма. «Ну что я вам могу сказать, рав Горовиц — если дочь наша так решила, то мы с женой ей преград ставить не будем».

Он оглянулся на Лизу, и, та, вздохнув, незаметно вытерев слезу, сказала: «Все-таки госпожа Мирьям — моя кузина, дочь дяди моего, семья. Я за Марию спокойна буду. Ну что делать, — женщина покачала головой, — раз уж все так сложилось».

— Делать нечего, — согласился Федор и вдруг подумал: «Надо Лизе о мальчике сказать. Но не сейчас, не сейчас, сначала я матушку увижу, посоветуюсь с ней. А вдруг у Петьки не получится? Самому бы, конечно, все сделать, но опасно мне на Москву возвращаться — сейчас дали уехать, пока неразбериха эта, с регентским советом, а потом, как царь сам править начнет — могут и не выпустить».

— Но мы, же ее сможем видеть, рав Горовиц? — осторожно спросила Лиза.

— Ну конечно, — тот даже удивился. «Это же ваша дочь, как была, так и будет. Просто, — он усмехнулся в мягкую, каштановую бороду, — ваши внуки будут евреями».

Федор почесал рыжие кудри и тоже улыбнулся: «Главное, чтобы они людьми были, настоящими, рав Горовиц, а остальное — он махнул рукой, — неважно. Я тоже — наследником престола был, ну, да еще совсем ребенком, а видите, как получилось. Пойдемте, — он поднялся, — я велел рабочим к синагоге прийти, покажу вам, что мы делать будем».

Уже в передней Лиза вдруг замедлила шаг и, лукаво улыбнувшись, сказала мужу на ухо: «А другая моя кузина — королева Франции».

— Я помню, — Федор чуть шлепнул ее пониже спины, — ваше высочество.

Она вышла на крыльцо, и, провожая мужа глазами, увидела, как он, отбив тряпичный мяч, усмехнулся: «Если кто хочет немного руками поработать, чтобы ваша синагога еще красивее стала — так пошли!».

Мальчишки ринулись за ним, и Лиза, почувствовав сзади кого-то, не глядя, обняла дочь.

— Вы на меня не сердитесь? — раздался тихий, взволнованный голос.

— Главное, — Лиза наклонилась и поцеловала теплый, каштановый затылок, — чтобы ты была счастлива.

Марья оправила шелковое, темно-синее платье, и, прижавшись головой к боку матери, сказала:

— Пойдем, посмотрим на маленькую Хану. Так свекровь пани Мирьям звали, покойную, она мне сказала. А Элияху учится, весь книгами обложился, — девочка весело рассмеялась.

— Пойдем, — Лиза протянула дочери руку, и они зашли в дом.

Питер Кроу стоял на пристани усадьбы, и, вглядываясь в широкую, сверкающую под еще теплым, осенним солнцем, Темзу — улыбался.