— Очень славная, Мария ее зовут. Двоюродная сестра государя нашего. Семнадцать лет ей, — Лиза вдруг раскрыла объятья и Мирьям, нырнув в них, вдохнув запах вербены, тихо сказала:

«Да как мне благодарить-то вас, пани Эльжбета? Господи, какой мальчик красивый, и взрослый уже совсем».

Лиза покачала женщину и мягко ответила: «А мне вас как благодарить, что вы Элияху с нами отправили, плоть и кровь свою? Он же пана Теодора спас, на Москве, как ранили его. Не надо, не надо, пани Мирьям, — она стерла слезу с белой щеки, — давайте, девочку покормим, и за стол уже нас зовите».

Женщины устроились рядом в большом кресле и Мирьям рассмеялась: «Двадцать лет прошло, пани Эльжбета, а мы с вами все такие же — худенькие».

Лиза ласково прикоснулась к голове девочки и ответила: «А мы с вами друг другу писать будем, пани Мирьям, как раньше. Из Амстердама вам напишу, а потом — из Венеции. Может, и в гости к нам когда-нибудь приедете, или мы — к вам».

Мирьям взяла ее руку и женщины, слушая дыхание ребенка, обнявшись, взглянули в окно — туда, где на крыше соседнего дома устраивались на ночлег освещенные закатным солнцем, белые голуби.

В дверь тихонько постучали и юношеский голос спросил: «Мама, накрывать на стол? Отец повел пана Теодора синагоги наши посмотреть, скоро вернуться должны».

— Конечно, Элияху, — отозвалась Мирьям, а Лиза добавила: «Пусть Степа с Марьей тебе помогут, можно же им?».

— И остальные тоже, — строго велела Мирьям. «Пусть Меир проследит, чтобы все переоделись, я сейчас спущусь и свечи зажгу». Она повернулась к Лизе и вдруг улыбнулась:

«Помните, как я вас щуку учила делать, пани Эльжбета?»

— Я ее до сих пор готовлю, — Лиза взяла заснувшую девочку и, положив ее в колыбель, посмотрев на милое, спокойное личико, сказала про себя: «Будь счастлива».

Марья смотрела на огоньки свечей и вдруг, обведя глазами стол, подумала: «Господи, у меня двое старших братьев, а тут — четырнадцать. Когда я вырасту, у меня тоже будет много детей. Так хорошо, так спокойно, — она поймала взгляд матери и, улыбнувшись, посадив себе на колени маленького Арье, сказала: «Сейчас я тебе мясо разрежу и покормлю тебя».

— Шабат, — сказал Арье, протянув ручку, указывая на массивные серебряные подсвечники, посреди стола. Ребенок прожевал мясо, и, прижавшись темноволосой головой к плечу Марьи, — зевнул.

— Пойдем, — усмехнулся Степа. «Пани Мирьям, давайте мы с Марией ваших младших уложим, — сказал он, поднимаясь, — сказки же им можно рассказывать?»

— Сказку! — потребовал кто-то из мальчиков. «Сказку хочу».

— Конечно, дети, — ласково сказал рав Хаим, — идите, идите. Он наклонился к Федору и сказал:

«Пан Теодор, я уж и не знаю, как благодарить вас, что вы бесплатно нам ремонт сделаете».

— Рав Горовиц, — отмахнулся Федор, — все равно мы тут еще две недели проведем, ожидая Элияху, не сидеть же мне без дела, я к этому не привык. Праздники же ваши скоро, как раз главная синагога к этому времени в порядке будет».

— Помните, — тихо сказал рав Горовиц, и подумал: «Господи, какой мальчик у них старший красивый. На Элияху похож, только рыжий. Ну да, отец-то Мирьям пану Теодору прадедом доводится. Одна кровь, одна кровь».

— Помню, — так же тихо ответил Федор, не отрывая глаз от Мирьям. «Какая она красавица все-таки, — вздохнул про себя мужчина. «Как статуя, из тех, что я во Флоренции видел.

Семнадцать детей, а она такая, же, как тогда, в Несвиже. Волосы убраны, а я ведь помню их — вороные, тяжелые, я в них лицом зарывался, и пахло от них — лесом, и свежестью.

Господи, — он сцепил длинные, сильные пальцы, — ну хоть так она на сына своего посмотрела, хоть так».

— А вы, пан Петр, — улыбнулась Мирьям, — если еще в Польшу приедете, то знайте — тут ваш дом, мы вам всегда рады. И я вам с собой подарков дам, для жены вашей.

— Спасибо, пани Мирьям, — он чуть покраснел и подумал: «Какие люди хорошие-то. Вот бы Марьюшку сюда привезти, ей бы понравилось. Да что это я, — Петя вздохнул, — царь Михаил Федорович никогда в жизни ее из Москвы не отпустит, даже ненадолго, все-таки сродственница. Ну да ничего, на Москве люди тоже живут, а сейчас воевать закончим, и страну обустраивать будем, торговля начнется, мастеров иноземных пригласим».

Он наклонился к Элияху и велел: «А ты нам пиши. Долго, конечно, через Новые Холмогоры почта идти будет — но пиши все равно. Потому что и Степа мне брат, и ты — тоже, — он пожал руку юноши и тот ответил: «Конечно, буду, Петя». Элияху погладил светлую, короткую бородку и вдруг рассмеялся: «Четыре года, да. Господи, я и не верю, что все закончилось».

— И родителей моих навещай, — велел Петя, — ты же там недалеко от них будешь. Когда ты закончишь учиться-то?

— Да лет через шесть, — Элияху, вдруг, посмотрев на лестницу, что вела наверх, вздохнул про себя: «А если через шесть лет она мне скажет — не по пути нам с тобой, Элияху Горовиц? И голову этак откинет, как она умеет».

— А ты жениться-то не собираешься? — спросил у него Петя, разливая вино. «А то вон, брат твой младший, уже зимой венчается».

— Собираюсь, — едва слышно ответил Элияху, и осушил свой бокал. «Вот как раз через шесть лет».

Рав Горовиц отворил ворота и сказал: «Значит, завтра прямо с утра ждем вас, а за пани Эльжбету и Марию не беспокойтесь, они в той же комнате переночуют, что тогда, четыре года назад».

— Спасибо, — Федор подал ему руку и вдруг улыбнулся: «А что, рав Горовиц, завтра после синагоги, значит, опять за стол?»

— А как же, — удивился мужчина. «Девочке же имя давать будем, иначе нельзя, пан Теодор.

Идите, — он улыбнулся, — я тут постою, посмотрю, хоть у нас и безопасно».

Петя обернулся, и, помахав рукой мужчине, посмотрев на младшего брата, рассмеялся: «Что это ты, Степа, на месте подпрыгиваешь? Торопишься куда-то?»

— Батюшка, — Степа поднял искренние, лазоревые глаза, — а можно я в Мариацкий костел еще зайду? Я хотел посмотреть, как алтарь при свечах выглядит, все-таки, наверное, не так, как днем.

— Не так, — смешливо согласился Федор, и, дав сыну легкий подзатыльник, велел: «Иди, да за полночь не возвращайся, слышишь?»

— Не буду, — крикнул Степа уже из-за угла. Он бежал, и, только выскочив на Рыночную площадь, остановившись, отдышавшись, увидев его, — встряхнул кудрявой головой и неспешной походкой направился к входу в костел.

— Добрый вечер, пан Вольдемар, — улыбнулся юноша. «Вы простите, что я опоздал немного».

— Ничего, ничего, пан Стефан, — торопливо ответил поляк. «Хотите еще погулять? Краков очень красив вечером».

— С удовольствием, — Степа рассмеялся и добавил: «Пойдемте на реку, там у вас очень уединенно, даже и не скажешь, что город рядом. А потом можем к вам в мастерскую заглянуть, ну да впрочем, — юноша провел рукой по рыже-золотистым, длинным локонам, — мы тут еще две недели, так что, пан Вольдемар, вы еще успеете написать мой портрет. Ну, если вы не раздумали, — добавил юноша.

— Нет, конечно, пан Стефан, — тихо, серьезно ответил юноша. «Я был бы очень рад. С реки очень хороший вид на Вавель, наш замок, там когда-то жил король Генрих, ну, француз, что нами правил. Это давно было, еще во времена родителей наших».

— Вы мне должны все рассказать, — велел Степа и юноши, свернув в узкую, освещенную факелами улицу, — пошли к реке.

Рав Горовиц услышал чье-то дыхание у двери, и, не поднимая головы от раскрытого тома, удивленно сказал: «Меир? Мы же с тобой закончили заниматься, да и все спят уже. Ты тоже ложись, мальчик, а то завтра с утра рано в синагогу идти, еще маме с младшими помочь надо».

— Это не Меир, — раздался холодный, звонкий голос.

Она стояла в дверях — в шелковом, отделанном кружевами платье цвета старой бронзы. Рав Хаим посмотрел на каштаново-рыжие, чуть вьющиеся волосы, что спускались ей на плечи и растерянно пробормотал: «Мария…»

— Можно сесть? — она все смотрела на него синими, большими, серьезными глазами.

— Конечно, — кивнул рав Горовиц.