И будет в тот день, Я услышу, говорит Господь, услышу небо, и оно услышит землю», — закончил пастор и они, в один голос, ответили: «Аминь».

Священник смотрел на стройную, прямую спину женщины, на мужчину, что подвел ее к детям — две девочки и мальчик сразу кинулись их целовать, и вдруг подумал: «Господи, какая красавица. Ну и повезло же ему, понятно, что так торопился. Надо же, Марта. Как та, что я отпевал когда-то, двадцать лет назад, или больше даже.

Ну да, совсем молоденький юноша пришел, я еще тогда подумал — недавно женаты были, наверное. Он попросил прочитать про Лазаря отрывок, и плакал. Сдерживался, но все равно — плакал. А этот, — священник посмотрел на Виллема, который поднес к губам руку жены и что-то ей шепнул, — я таких людей счастливых и не видел никогда. Ну, дай им Господь долгой жизни, — вздохнул пастор и еще раз, напоследок, перекрестил семью.

Море за окном шуршало бесконечной, вечной песней. «Я ведь тогда поехал, и о венчании нашем договорился, — шепнул Виллем, обнимая жену. Ее бронзовые, еще короткие локоны лежали у него на плече. «И в таверну, где мы должны были свадебную ночь провести».

— Расскажи, — в темноте ее глаза блестели, как у кошки.

— Там совсем маленькая комната, — он наклонился и стал целовать ее, — медленно, всю, — от томно опущенных, щекочущих его губы ресниц, до маленькой груди и ниже, — к плоскому животу, ниже, туда, где все было — как и снилось ему, — горячим и гладким. «Одна кровать, и больше ничего. Как здесь, — он усмехнулся, обведя рукой крохотную каморку под крышей постоялого двора, где они спали.

— Больше ведь ничего и не надо, — Марта пропустила пальцы сквозь его волосы и попросила:

«Еще, еще, пожалуйста!».

— Я тоже так подумал, — он делал все медленно, так медленно, что она, наконец, уцепившись пальцами за простыню, прошептала: «Я не могу больше, Виллем, ну пожалуйста, можно мне!».

— Сначала я сделаю все, что я хочу, — он поднял руку вверх и почувствовал, как жена целует его пальцы. «Потому что я слишком долго ждал, Марта, слишком долго. Я ведь четырнадцать лет видел тебя во снах, любовь моя. А потом, — он на мгновение остановился и полюбовался ей, — обнаженной, с рассыпавшимися по белой подушке волосами, — мы все сделаем вместе».

— И так будет всегда? — она приподнялась, и Виллем, обняв ее, устраивая ее ноги у себя на плечах, ответил: «Ну конечно, мы ведь теперь всегда все будем делать вместе». Она двинулась навстречу и мужчина, приникнув к ее губам, прошептал: «Господи, как я хочу тебя!».

— Я тоже, — одним дыханием застонала она, и, чувствуя, как раскрывается ее тело — для него, — повторила: «Я тоже, любимый».

Он проснулся от какого-то шуршания за дверью, и, еще не открывая глаз, пошарил рядом с собой — кровать была пуста. Виллем зевнул и, вдохнув запах жасмина, что шел от подушки, увидев, что ее нет в комнате, озабоченно спросил: «С тобой все в порядке?».

Марта, что стояла на коленях над тазом в чулане, откашлялась, и, прополоскав рот, сказала:

«Да».

Она появилась на пороге, краснея, комкая ворот простой рубашки и сказала: «Съела что-то».

— Да? — Виллем поднял бровь. «А я уж думал — та самая морская болезнь».

— На суше ее не бывает, — проворчала Марта, устраиваясь рядом с ним.

— А сколько она обычно длится, кстати? — Виллем посмотрел на рубашку и заметил:

«Совершенно незачем было ее надевать, любовь моя. Дай-ка, — его руки потянулись к вороту. «Ну, болезнь эта?»

— Два-три месяца, — ответила жена, и скользнула под одеяло, прижавшись к нему спиной.

«Согрей-ка меня, — шепнула она, — а то хоть и лето, но все равно — утром прохладно».

— С удовольствием, — сказал Виллем, и, не удержавшись, шепнул ей на ухо: «А если я по-разному буду тебя согревать, моя дорогая мадам де ла Марк?».

— Все, что ты хочешь, — Марта потянулась к нему и поцеловала — долго и нежно.

— Нет, — Федор отступил от доски и посмотрел на прибитый к ней чертеж, — не то это все!

Юноша сорвал бумагу, и, скомкав, кинул в угол избы — там уже валялась целая груда.

— Федор Петрович, — постучал в косяк рабочий, — там с Бережков гонца прислали, с подворья митрополита ростовского. Федор Савельевич подойти вас просит, на дворе они.

Федя еще раз посмотрел на измятый чертеж, и, от души выматерившись, пригнув голову, шагнул из прохладной избы в жаркий полдень начала лета.

— Сие, конечно, печально, — иронически сказал Федор Конь, прочитав грамотцу от митрополита, — что в домовой церкви у него крыша обрушилась, однако же, мы тут, чем поможем? У нас дело государственное, — он махнул рукой в сторону огромной, уходящей вдаль стены Белого Города, — мне стройку задерживать нельзя.

— Да не задерживать, Федор Савельевич, — горячо сказал гонец — невидный монашек в запыленной рясе, — хоша немного рабочих и десятника дайте, там поправить — дело нескольких дней, так его высокопреосвященство говорит.

— То-то я смотрю, его высокопреосвященство так хорошо в нашем деле разбирается, что тем летом ему церковь возвели, а этим — у нее свод просел. Где сии строители-то? — спросил зодчий.

— Так, где их теперь найдешь? — развел руками монашек. «Пришлые были».

— Вот, Федор Петрович, — обратился Конь к подошедшему юноше, — сие нам урок. Наймут, абы знает кого, только бы денег поменьше заплатить, а потом крыши рушатся. Еще хорошо, что ночью, упаси Господь, ранило бы, али убило кого.

— Если то дело недолгое…, - начал, было, Федя, но, увидев смешливые огоньки в серых глазах учителя — замолчал.

— Ну, не знаю, — протянул зодчий, — Бориса Федоровича на Москве нет, а без его разрешения, я отсюда снимать никого не могу.

— К нам патриарх должен той неделей приехать, — вскричал монашек. «Деньги-то казенные на церковь потрачены были, что ж мы скажем ему!

— Да уж понятно, что не своим золотом платили, — сочно проговорил зодчий. «Сие меня даже вот настолько, — зодчий показал пальцами в воздухе, — насколько, — не интересует, мне башни строить надо, а не крыши чинить».

— Дожди могут пойти, — задумчиво сказал Федя, глядя в чистое — без единого облака, — небо.

«Хороша у вас обедня тогда будет — с лужами на полу, то-то патриарх порадуется».

— Мы заплатим! — умилительно сказал монах.

— Да это понятно, что заплатите, — остановил его зодчий, — вот сейчас и поговорим — сколько».

Когда монашек, вытирая со лба пот, побрел в сторону Красной площади, Федор Савельевич ухмыльнулся и сказал: «Вот так с заказчиком говорить надо, учись, тезка, сие в нашем деле тоже важно. Что у тебя с башней?».

— Ничего, — хмуро ответил Федор, и, наклонившись, подобрав, брошенное кем-то ровняло, зло проговорил: «Увижу, кто оставил — руки выдерну».

— Бери-ка ты рабочих и давай туда, на Бережки, — приказал Федор Савельевич. «Голову там проветришь, может, что и получится потом».

— Ничего не получится, — юноша все вертел в руках ровняло. «Я ее вижу, а начертить — не могу. Уходит она, Федор Савельевич, ускользает. Как будто вода сквозь пальцы течет».

Зодчий вздохнул и похлопал Федю по плечу. «Вот и давай, иди на Воздвиженку, попарься, поешь, как следует, а с утра — отправляйся на Бережки. Рабочих я туда пошлю, тако же и кирпич с досками».

Федя потянулся — будто медведь повернулся в берлоге, и, подергав себя за рыжие, покрытые белесой каменной пылью, кудри, сказал: «Напьюсь сегодня, вот что».

— Ты ж уже напивался, я помню, — усмехнулся зодчий. «Не помогло». Федор Савельевич посмотрел на юношу — задумчиво, и вдруг сказал: «Была б зазноба у тебя, — к ней бы отправил».

Юноша усмехнулся. «Ну, можно сходить, конечно…»

— Нет, — зодчий отмахнулся, — не к срамным девкам, хотя, оные, конечно, тоже никогда еще лишними не были. К настоящей.

Федя только покраснел и что-то неразборчиво пробормотал.

— Ну, вот поедешь туда к Покрову и посватайся, — подтолкнул его зодчий. «Она ж вошла в года, говорил ты мне».