Юноша горько улыбнулся: «Да не пойдет за меня Лизавета, что ей, в избе, что ли, на нарах жить? Это я — мужик, а она боярская дочь, к роскоши приучена.

Мы же с вами, как тут закончим, в Смоленск поедем, там палат не заведено. Это тут, на Москве, Воздвиженка есть, а если я еще, где потом строить буду? Даже и думать о сем не хочу, — он решительно натянул шапку и протянул зодчему руку: «Все, посмотрю завтра на дыру ихнюю, думаю, до конца недели управимся-то. Может, вы и правы, отвлекусь хоша от башни этой, — юноша хотел добавить крепкое словцо, но сдержался.

Федя вышел на Чертольскую улицу, и пробираясь между всадниками и возками, повернул наверх, вдоль ручья, в котором бабы полоскали белье. На полпути он остановился, и, посмотрев вокруг, сказал: «А, ладно, все равно в мыльню идти!», — заглянул в знакомый кабак.

Внутри было пусто, целовальник подремывал, уронив голову на стол.

— А что, — сказал Федя весело, присаживаясь рядом, — где гости-то? Я смотрю, немноголюдно у тебя-то, Никифор Григорьевич.

— Федор Петрович! — обрадовался целовальник. «Давненько! Дак сейчас снедать зачнут, не протолкнуться будет. Я уж думаю второго подручного нанимать, а то мой мальчишка упаривается бегать-то, еду разносить — тут лавок вокруг много, все есть хотят. Опять же вона — стрельцы тут рядом, Колымажный двор — им тоже всем обед отнести надо».

Федор смешливо потер покрытый рыжей щетиной подбородок, и спросил: «А что Пелагея Ефимьевна, отдыхает, небось? Она так рано не встает, знаю я».

— У нее вчера какой-то с Немецкой слободы был, — усмехнулся целовальник, — они ж семейные все, домой торопился. Но заплатил как надо, а, то б он у меня до Яузы своей не добрался бы».

— Ты вот что, — велел Федор, — бутылочку мне наверх дай с собой, ну и пирогов, может, каких, коли свежие они, потом принеси.

— Конечно, — уверил его целовальник и остановил руку Федора, что потянулась за серебром.

«Даже и не думайте, Федор Петрович, вы у нас всегда гость желанный. Сие честь для нас, сами знаете, Федор Савельевич тако же нас навещает».

Федор взял за горлышко запотевшую — только из ручья, — бутылку водки, и, поднявшись наверх по узкой, темной лестнице, чуть постучал в деревянную дверь.

— Ну, кто там еще? — раздался сонный, недовольный голос. «Раз выпало счастье до обедни поспать, и то мешают».

— А ты открой, да посмотри, — улыбнулся Федор, прислонившись к бревенчатой стене.

Пестрядинная занавеска отодвинулась, и Пелагея, — в чем мать родила, прикрытая только черными, до пояса, растрепанными волосами, зевая, сказала: «Истинно, вот уж редкий гость».

Федор, выбив пробку, отхлебнул и сказал: «Говорят, Пелагея Ефимьевна, у тебя к оному закуска есть».

— Забыл уже? — девушка, улыбаясь, потянулась, и Федор, припав губами к ее шее, проговорил: «Я что пониже тоже давно не пробовал. Пойдем, — он потянул ее в сторону широкой, с измятой, еще теплой постелью, лавки.

Пристроив ее сверху, он вдруг усмехнулся, и, закинув руки за голову, пообещал: «Если не будешь лениться, потом на спину уложу».

Пелагея, закусив губу, подвигалась и сердито сказала: «В тот раз ты мне лавку сломал, медведь».

— И поправил тако же, — рассудительно заметил Федор, кладя руки на ее маленькую, острую грудь, наклоняя девушку к себе поближе.

В огромной, с низким, золоченым потолком, палате, были раскрыты окна, и с кремлевского двора доносилось курлыканье голубей. Царица Ирина Федоровна воткнула иголку в напрестольную пелену с ликом Спаса и вдруг подумала: «А был бы тут Митенька, веселее было бы. Хорошо, лето еще, а зима настанет — только и сиди у печки, с кошкой на коленях, да сказки слушай».

Она внезапно вспомнила ту давнюю, морозную ночь, когда Иван Васильевич в первый раз пришел к ней, и, наклонившись к пяльцам, украдкой приложила к горящей щеке прохладный шелковый рукав сарафана.

Лиза искоса посмотрела на красивое, спокойное лицо государыни, и, вздохнув, продолжила вышивать — тонкими, аккуратными стежками.

— Уж скоро должны и вернуться Борис Федорович с женихом твоим из Углича, — прервала молчание государыня. «Рада ты, должно быть, что замуж выходишь?».

— Рада, царица-матушка, — тихо ответила Лиза.

— Ну да, князь Василий Иванович, хоша и в опале был, однако сейчас опять — в милости государевой, благодаря брату моему, — наставительно сказала Ирина Федоровна. «Так что ты, боярышня, Борису Федоровичу благодарна, быть должна — хоша ты и кровей хороших, и не бесприданница, однако ж, в Угличе сидя, такого б мужа тебе не найти было.

— Буду молиться за здравие Бориса Федоровича, — перекрестившись, ответила Лиза, — тако же и за царя Федора Иоанновича, и за вас, государыня, дай вам Господь долгой жизни и чадородия.

Ирина посмотрела на блестящие, пышные, украшенные жемчужным венцом, косы девушки.

Ничего не ответив, царица поджала тонкие губы.

«Эта рожать каждый год будет, — зло подумала царица, — вон, молодая какая. А мне тридцать пять следующим годом». Она поднялась и Лиза, опустив глаза, тут же встала.

— К обедне звонят, — сухо сказала государыня. «Опосля оной потрапезуем, и Евангелие мне почитаешь».

Лиза низко, поясно поклонилась, и царица, покачивая стройной спиной, вышла из палат.

Девушка чуть вздохнула, и, подойдя к окошку, взглянула на глубокое, синее, летнее небо.

Над Красной площадью чуть поблескивали купола Троицкой церкви, и Лиза поежилась, вспомнив матушкины слова.

— Не сегодня-завтра они из Углича вернутся, — горько подумала девушка, и, оглянувшись, подняв подол сарафана, прикоснулась к кинжалу. «И что тогда, — Лиза присела на широкий каменный подоконник, — под венец с ним вставать? Да никогда в жизни! Мне же матушка рассказывала про маму мою — как ее за не любимого, выдали».

Лиза вспомнила внимательные, холодные, обшаривавшие ее с ног до головы глаза Шуйского, и спокойно вглядевшись в кремлевский двор, сказала себе: «На Воздвиженку не пойду, хоша она и рядом, там сразу узнают меня. Да Федя и не бывает там почти. Сразу на стройку надо. До вечера простыни разорву и свяжу, одежду тако же достану. Еще эта ключница треклятая со мной ночует, ну да ладно — зря мне, что ли матушка кинжал с собой дала?».

Девушка слезла с окна и пошла в домовую церковь государыни, где уже начиналась обедня.

Федор закинул голову и посмотрел на дыру в крыше церкви. Рабочие устанавливали леса.

— Тут, ваше высокопреосвященство, — угрюмо сказал юноша, — не три кирпича обвалилось, как ваш гонец клялся, а половина свода вниз ухнула.

Низенький, сухенький митрополит сложил руки и умильно взглянул на огромного, рыжего мужика, что стоял перед ним.

— Так что ж делать теперь, Федор Петрович? — спросил владыка. «Патриарх той неделей приезжает, на Троицкой седмице. Невместно же в такое пускать его, — митрополит обвел рукой заваленный кирпичом двор. «Молящиеся — ладно еще, тут церквей много в округе, без служб не останутся, а тут, сами понимаете, начальство мое».

— До Троицы мы вам сию дыру заделаем, ладно — рассмеялся Федор, — вдруг дождь польет еще.

— Да и патриарх не преминет спросить — что это на казенные деньги так строят ненадежно.

Уж не получил ли митрополит от сих зодчих кое-что в бумажке? А потом за сие, подряд им выдал? — юноша поднял рыжую бровь.

Владыка покраснел и сердито ответил: «Не было такого, сие просто люди косорукие попались».

— Ну-ну, — пробормотал Федор, и, взявшись за леса, покачав их туда-сюда, стал быстро подниматься наверх. Оказавшись на крыше, он подозвал к себе рабочих и хмуро велел:

«Надо нам все разобрать, этим, — он выругался, — строителям доверять нельзя. А то к Покрову у них тут опять все рушиться начнет».

Он на мгновение закрыл глаза, ощутив на лице лучи ласкового, уже летнего солнца. Под крутым берегом переливалась река, на той стороне, вокруг Смоленской дороги, лепились избы, от Новодевичьего монастыря, с заливных лугов, доносилось мычание коров, и Федор пробормотал: «Хорошо».