— Ну, с Богом, — он засучил рукава грязной, заношенной рубахи, и стал осторожно выбивать кайлом кирпичи.

Лиза прошмыгнула в свою опочивальню и, оглянувшись, опустила большой железный засов на дверь. Сердце колотилось, и, она постояла несколько мгновений просто так, привалившись к стене. Наконец, сев на корточки, девушка расстелила на ковре кафтан и шаровары, и сказала, потерев лоб: «Ну, надеюсь, не хватятся их. Хорошо, еще и шапку я захватила».

Она достала из своего сундучка неношеную, простую сорочку и, потянувшись за маленькими ножницами, безжалостно обрезала ей подол. Аккуратно свернув одежду, и засунув ее под кровать, Лиза потянулась за простыней, и стала рвать ткань на длинные полосы.

Девушка вдруг остановилась, и, перекрестившись, сказала: «Господи, только бы матушка и младшие спаслись, только бы до Лондона добрались. Петенька бедный и так вон — спал плохо, все дурные сны ему виделись, я уж и укачивала его, и колыбельные пела, а все равно — поднимался ночью».

Лиза вдруг покраснела — жарко, подумав о ребенке, которого она будет подносить к груди, и укачивать — когда-нибудь, — и, разозлившись, строго сказала себе: «Делом займись!».

Закончив, она высунулась из окна и подергала засов на ставнях. «Вроде крепкий он, — вздохнула девушка. «Стрельцы в полночь меняются, до этого времени успеть надо». Лиза окинула взглядом пустое пространство двора и вдруг замерла: «А ежели они гонца с Углича пришлют, вперед себя? Годунов же матушке сказал, что Федя на плаху ляжет. Нет, нет, сегодня ночью уходить надо, времени терять нельзя».

Ключница чуть похрапывала. Лиза осторожно, словно кошка, поднялась, и, сев по-татарски, привалившись спиной к кровати, отрезала ножницами свои толстые, заплетенные на ночь косы. Волосы чуть поскрипывали под лезвиями, и, упав на ковер, рассыпались шелковистым, мягким стожком. Она встала на четвереньки, и, вытащив из-под кровати сверток, скинув ночную сорочку, — переоделась. Тряхнув короткими каштановыми локонами, Лиза нахлобучила шапку и стала привязывать простыню к окну.

Она задела локтем засов, и в тишине опочивальни раздался неуверенный, боязливый голос:

«Кто там?».

Так и оставаясь в темноте, она протянула руку с кинжалом к горлу ключницы, и сказала:

«Если будешь лежать тихо, то останешься живой. Тут дружки мои рядом, помогут, поняла?».

В глазах старухи заплескался страх, и она кивнула.

Лиза поплевала на руки, и, засунув кинжал за голенище сапожка, стала спускаться вниз.

Оказавшись на земле, протянув руку, она сорвала ткань, и, обойдя палаты, кинула остатки в навозную лужу, где летом обычно нежились свиньи.

Стрельцы, охранявшие Фроловские ворота, чуть позвякивали бердышами. Лиза прижалась к стене, и внезапно вздрогнула — куранты над ее головой стали бить полночь.

— Тихо все! — крикнули лениво от ворот. «Меняем караул!». Она проводила взглядом кафтаны стрельцов и быстрой тенью метнулась в приоткрытые ворота. Пробежав под фреской Спаса Смоленского, Лиза на мгновение остановилась, и, найдя глазами белую, мощную стену, облегченно вздохнув, исчезла в путанице торговых рядов, что громоздились на Красной площади.

Федор обвел глазами невидную избу, что лепилась к самому берегу Москвы-реки, и, вздохнув, сказал рабочим: «Да, щедрый у нас заказчик, как я посмотрю, ну да ладно — крыша над головой есть и, слава Богу, а то отсюда на Чертольскую улицу ночевать не набегаешься».

Принесли снедать — жидкую, черную уху, и крошеный с льняным маслом лук.

— Как я посмотрю, Федор Петрович, — рабочий устроился напротив него, — у всех мясоед пока идет, а у митрополита пост уже начался.

— А что делать, монахи, — Федор вздохнул и отрезал кинжалом толстый ломоть от буханки.

«Но хлеба вдосталь, хоша и черствый он. Еще неизвестно, как в том Смоленске кормить будут».

— А в Смоленск надолго мы? — спросил кто-то.

— Ну, — Федор отхлебнул горячей, свежей ухи, — сам рассуди, — тут мы восьмой год строим, и только к Покрову закончим, дай Бог. Там кремль меньше, конечно, будет, думаю, годов в пять, али шесть уложимся».

— И куда потом? — рабочий грустно посмотрел в окно.

— Куда Каменный приказ пошлет, — рассмеялся Федор. «Слышал же сам, как Федор Савельевич говорил — сейчас и в Астрахани будем строить, тако же и в Пскове, да и много где еще. Ну, все, — юноша перекрестился, — и так засиделись уже, пора и за работу. Я тут пока побуду, рассчитаю, сколько нам кирпичей еще понадобится, а вы поднимайтесь на крышу-то.

Невысокий, легкий парнишка, вскинув голову, посмотрел на стену, что уходила в небо, и пробормотал: «Господи, и как сие построили-то!».

— Руками, как, — усмехнулся рабочий, что тащил мимо кирпичи. «Ты чего тут стоишь?».

— Мне бы Федора Петровича найти, Воронцова, — покраснев, сказал парень. «Тут он?».

Рабочий окинул подозрительным взглядом мальчика, и, сплюнув, сказал: «А ты вон, к Федору Савельевичу подойди, он тут главный, я в их делах не разбираюсь».

— А где Федор Савельевич-то? — наивно спросил мальчик.

— На лесах, где, — буркнул рабочий, указывая на узкую, непрочную деревянную лестницу, что вела, казалось — в самое небо.

— Господи, помоги, — парень перекрестился, и, зажмурив глаза, цепляясь побелевшими пальцами за грубые перекладины, стал подниматься наверх.

На стене было зябко и дул неожиданно холодный, резкий ветер. Мальчишка запахнул кафтан и, встряхнув головой, посмотрев на золотящиеся под рассветным солнцем купола кремлевских соборов, решительно дернул за рукав высокого мужчину, что стоял спиной к нему, рассматривая какой-то чертеж.

Зодчий сочно выругался и сказал, не поворачиваясь: «Велел же, хоша мгновение одно не тревожить меня! Подумать хоть дайте!»

— Федор Савельевич, — робко начал мальчишка, — это я, Лизавета. Воронцова-Вельяминова то есть.

Он обернулся и увидел перед собой ту девчонку, что стояла когда-то у Троицкой церкви, в растоптанном снегу, прижимая к груди связку рисунков. «Федор Савельевич, — сказала Лиза сейчас, подняв на него синие глаза, — меня силой венчать, хотели, я из Кремля бежала. А Федю казнить собираются, каждый час гонец из Углича прискакать может».

Он взял ее за руку, и, отведя поближе к стене, — здесь, наверху, пока было пусто, — велел:

«Рассказывай все».

Федор Савельевич внимательно слушал, и, наконец, потерев лицо, сказал: «Значит, так.

Пока к утрене не звонили, марш на Воздвиженку, там у вас сзади кладовых жердь в заборе отодвигается, как вы в Углич уехали, так ни у кого руки не дошли ее поправить».

— А вы откуда знаете? — удивилась Лиза.

— Да уж знаю, — хмуро ответил зодчий, на мгновение, вспомнив, как Марфа — в простом темном сарафане, в платочке, отодвинула жердь и шепнула ему: «Все, улеглись все, только Петенька в моей опочивальне задремал, не стала я его в детские горницы относить».

Федор Савельевич приказал себе не думать о том, как в середине ночи, услышав хныканье, она потянулась за ребенком — обнаженная, в потоке бронзовых, упавших на спину кос, и приложила его к груди. Он тогда провел губами по ее плечу и шепнул, едва слышно, чтобы не разбудить сонного, сладко пахнущего мальчика: «Господи, какая ты красивая, любовь моя, так бы и глядел на тебя вечно».

Марфа уложила дитя, и, наклонившись, накрыв их обоих шатром душистых волос, сказала, улыбаясь: «Ну, вот и гляди, Федя».

— О, — ответил тогда он, — мне сего мало, Марфа. Ну-ка, иди сюда, поближе, и до рассвета я тебя не отпущу более.

— Федор Савельевич, что с вами? — озабоченно спросила Лиза.

— Ничего, — ответил зодчий, сжав зубы — до боли. «Меч ваш родовой забери с Воздвиженки — тихо, чтобы не увидел тебя никто, и беги к Феде, он на Бережках сейчас, в церкви Благовещения Господня, крышу чинит. Опись о крещении твоем матушка дала тебе?»

— Да, — Лиза коснулась мешочка, что висел рядом с нательным крестом. «Тако же и Федину.

Она сказала, нам повенчаться надо, только вот захочет ли он? — девушка покраснела — ярко.