— Захочет, захочет, — Федор Савельевич развернул ее и подтолкнул к лестнице. «Ну, давай, быстро, а то в Кремле просыпаться зачнут. Они, небось, подумают, что ты на Воздвиженку побежала, так тебе их опередить надо. Потом сюда не возвращайтесь, сразу ко мне в избу приходите, Федя знает, где это — там встретимся».
— Стойте, — Лиза полезла в мешочек. «Мне матушка для вас тоже грамотцу сунула, сказала, что, ежели вас увижу, так отдать».
Зодчий вздохнул, и, посмотрев на маленький, аккуратно сложенный листок, что лежал на его грубой ладони, сказал: «Ну, с Богом, Лизавета».
Проводив глазами мальчишку, что рванул по еще пустынной Чертольской улице, Федор Савельевич положил грамотцу в карман кафтана и жестко сказал себе: «Потом, все потом».
— Мне бы Федора Петровича, — мальчишка мялся у ворот церковного двора. «От Федора Савельевича я».
— Там он, в избе, — указал рабочий на склон у реки. «Считает он, так велел не мешать».
Лиза, вздохнув, незаметно сомкнула пальцы на изукрашенной золотой насечкой рукояти меча, — на Воздвиженке еще никто не проснулся, и она, засунув саблю за пояс, прикрыв ее кафтаном, в мгновение ока выскользнула обратно на улицу, — и пошла вниз.
Федор погрыз перо, и, услышав скрип двери, раздраженно сказал: «Ну, кто там еще! Сейчас закончу и приду!»
— Федя, — услышал он знакомый голос, и поднялся — стукнувшись головой о низкий потолок избы.
Маленький, синеглазый паренек снял шапку и, задрав голову, глядя на него, проговорил:
— Здравствуй, Федя. Царевича Димитрия убили, матушка с младшими из Углича уехала, а тебя Годунов казнить хочет. Меня с князем Шуйским повенчать должны были, а я сбежала.
Потому что я на тебе хочу жениться, Федя. Потому что я тебя люблю».
— Выйти замуж, Лизавета, — хмыкнул Федя, и она невольно, быстро улыбнулась. «Иди-ка сюда, — он усадил девушку на лавку и, посерьезнев, спросил: «С тобой все в порядке?».
Лиза кивнула и протянула ему меч. «Боюсь я, что на Воздвиженке скоро стрельцы уже будут, — сказала она, не смотря на Федора. «В Кремле-то поймут, что сбежала я. А тебе он понадобится».
— Нам понадобится, — поправил ее юноша и Лиза, покраснев, пробормотала: «У меня тако же кинжал есть, тот, с рысью, мне матушка дала. Вот, — она протянула Феде клинок и тот, коснувшись пальцами золотой фигурки, тихо ответил: «Пусть у тебя будет. С матушкой что?
И почему это Годунов меня вдруг казнить хочет?».
Он слушал, искоса смотря на Лизу, и вдруг, прервав ее, сказал: «Ну, сии вотчины Годунов не получит, не будь я деда своего внук. Хоть когда, но я сюда вернусь, не временщику, какому худородному богатства нашей семьи отдавать. А матушка, — он прервался и поскреб в затылке, — плохо, конечно, что не с ней мы, — да ничего, выберемся».
— А сейчас что делать будем? — робко спросила Лиза, подперев кулачком подбородок.
— Сейчас обвенчаемся, возьмем кое-где, что надобно и уйдем отсюда, — Федор поднялся и, увидев глаза девушки, покраснев, сказал: «Я давно о сем поговорить хотел, Лиза, но все думал — жизнь-то у меня не боярская, сама видишь, — юноша обвел рукой избу, — куда б тебя было во все это тащить?».
— Дурак ты, Федя, — сердито сказала внучка великого герцога Тосканского, и он, вдруг опустившись на колени, попросил: «Дай мне руки, пожалуйста».
Федор взял ее ладошки — белые, ухоженные, маленькие, как у ребенка, — в свои, — большие и жесткие. Прижавшись к ним лицом, он шепнул: «Поцеловать-то можно тебя, Лизавета?».
Лиза закинула ему руки на шею, и увидела совсем рядом его глаза — голубые, с золотыми блестками — будто солнце играет в высоком, летнем небе.
«Как нежно, — вдруг подумала она. «Я и не знала, что можно так нежно».
Федор с сожалением отпустил ее и сказал: «А вот повенчаться нам быстро надо, Троица скоро, да и незачем нам в Москве болтаться, опасно это. Ты меня за воротами подожди, я с рабочими словом перемолвлюсь, да и пойдем к Федору Савельевичу».
Она кивнула и вдруг спросила: «Не страшно тебе?».
Федор ухмыльнулся и повертел перед ее носом руками: «Сии есть, голова тако же. На щи с хлебом для нас я всегда заработаю. Соскучился я по щам твоим, Лизавета, как осядем на одном месте — каждый день варить будешь».
— Буду, — ласково согласилась девушка и на одно мгновение, быстро, прижалась щекой к его лицу.
Выйдя на церковный двор, Федя задрал голову и крикнул рабочим: «Спускайтесь!». Солнце уже почти встало.
Достав мешочек с серебром, юноша сказал: «Сие от Федора Савельевича прибежал парнишка, именины ж сегодня его, память мученика Феодора Галатийского, так он велел вам денег на ведро вина дать».
— Храни господь Федора Савельевича, — умильно перекрестился кто-то из рабочих, принимая монеты.
— Как раз к открытию кабака успеете, — со значением сказал Федор, подталкивая рабочих к воротам. Он проводил их глазами, и, посмотрев на разобранную крышу церкви, усмехнувшись, пробормотал: «У Федора Савельевича, правда, зимой именины, на Феодора Тирона, но, думаю, он не обидится».
Ирина Федоровна разняла тонкие, все в перстнях пальцы и ударила старуху по лицу. Та зарыдала, стоя на коленях: «Царица-матушка, у ней нож был, острый! И косы она обрезала, чисто мальчишка!».
— Про Углич свой забудь, — жестко сказала царица, — на скотном дворе умрешь, дура.
Она повернулась, и, не обращая внимания на ползущую за ней ключницу, вышла из палат, от души хлопнув дверью.
«Ищи теперь эту сучку по всей Москве, — царица размашисто шагала по узкому коридору в палаты мужа. «Вот же блядь какая, а так глянешь — скромница, воды не замутит. Борис меня за это по голове не погладит-то, за то, что не досмотрела. Ему князь Шуйский нужен сейчас, для сего он и венчание все это затеял, чтобы Василия Ивановича при себе держать, тако же и вотчины Вельяминовых отдать ему. Лучше, чтобы Шуйский на нашей стороне был, тогда никому в голову не придет его на царство кликнуть».
— Иринушка, — Федор Иоаннович повернул голову на звук открываемой двери, и попытался встать, опираясь на посох. Белая кошка, что нежилась у него на коленях, недовольно мяукнула, и вцепилась когтями в расшитую золотом ферязь.
Ирина увидела слезы на лице мужа и спокойно сказала: «Что такое, государь? Случилось что?».
Федор поднял слабую, уже морщинистую руку с грамотцей: «Борис Федорович гонца из Углича прислал — преставился царевич Димитрий Иоаннович, волей Божией помре, — царь перекрестился и заохал: «Горе, какое, Иринушка, пойду, помолиться за невинного младенца, за брата моего единокровного».
— Иже да упокоит Господь душу его, — Ирина перекрестилась, и, подождав, пока за царем закроется дверь, оглядев с головы до ног гонца — ражего парня в невидном, потрепанном кафтане, спросила: «Борис Федорович еще одну грамотцу прислал, в тайности?».
— Государыня, — гонец поклонился и протянул ей письмо с печатью Годуновых. Ирина, сломав длинными пальцами воск, пробежала строки, и протянула: «Ах, вот как…»
— Сходи-ка к брату моему двоюродному, Годунову Ивану Васильевичу, — велела царица, — в приказ Стрелецкий. Пущай берет два десятка воинов и сюда, в Кремль отправляется, дело у меня до него есть.
Парень, земно поклонившись, вышел, а Ирина, с тоской посмотрев напоследок на его широкие плечи, постучала краем грамотцы по низкому, укрытому бархатом столу. «Ну, — она вдруг усмехнулась, — недалеко ты у меня убежишь, Лизавета. Брат твой на плаху ляжет, а тебя Шуйский плетью изобьет, и в палатах своих запрет.
— А мать ваша…, - Ирина отложила грамотцу и откинулась на высокую спинку кресла, — хоша бы сдохла она, волчица. Никогда я ей не доверяла, слышала я про сих Вельяминовых — к ним едва спиной повернешься, они в оную кинжал воткнут, и сделают вид, что так и было».
Царица глубоко вздохнула и потрещала костяшками. «Ну, теперь, как умер Димитрий царевич, так можно и детей рожать — более никто у них трона не оспорит. И не придурков, как Федя, а здоровых сыновей. Вот сейчас Борис вернется, и начнем».
