У Макса был хороший слух. Он уловил из-за двери спальни приглушенный выстрел.  Сераковский должен был пустить пулю в висок Гетмана, через подушку. Макс проверил этаж, где жила Катенька. В квартире напротив, шелл ремонт. Окна заклеили на зиму, этаж был третий, высокий.

Он, блаженно, закрыл глаза и потрепал ее по голове: «Спасибо, спасибо тебе…, Вот и все, сейчас паны уйдут, а мы с тобой спокойно ляжем в постель, милая».

Полураздетое тело Гетмана раскинулось на кровати. Катенька остановилась на пороге: «Я не…, Нет…, - она  вырвалась и рухнула на колени,  - не надо!»

Макс прижал к ее голове подушку, что он взял из гостиной, и выстрелил. Он велел Сераковскому: «Пан Сигизмунд, подождите меня в передней». Макс устроил Катеньку рядом с Гетманом, испачкав его правую ладонь порохом. Кровь медленно текла на шелковые простыни, пахло мускусом и гарью. Волк нагнулся и открыл Катеньке рот.

-Очень хорошо, - он достал из гардероба свой саквояж и надел, кожаные перчатки. Измазав простыни, он посмотрел в светлые, мертвые глаза девушки: «Плакала. Сцена ревности, примирение, утешение, опять сцена ревности…, - Волк вложил в руку Гетмана армейский револьвер.

Сераковский принес два, одинаковых. Один из них он передал Максу еще в прихожей.

-И патроны к ним одинаковые, - Макс полюбовался кроватью: «Очень, очень, красиво».

Он снял перчатки. Волк вымыл руки французским, лавандовым мылом, оделся и подхватил саквояж. «Выброшу все по дороге, - Макс завернул перчатки и простреленные подушки в халат, - в Фонтанку или Мойку. Надо новый  халат купить, завтра, в Гостином Дворе».

Они распрощались с капитаном на Вознесенском проспекте. Дул холодный ветер. Сераковский взглянул в ледяные, голубые глаза Волка.  Макс пожал ему руку: «В Польше увидимся, пан Сигизмунд. Я постараюсь найти Потебню и устроить побег пану Домбровскому из Варшавской цитадели, обещаю».

-Это вам спасибо, пан Макс, - Сераковский взглянул на него и отчего-то поежился: «Господи, у него рука не дрогнула, убить женщину. Я бы не смог, наверное».

-Отличные сведения мы получили, - добавил поляк. Сераковский все смотрел ему вслед. Волк уходил к Исаакиевской площади, высокий, в элегантном пальто, белокурая голова светилась. Из-за туч, на мгновение, показалась луна.

-Беги, Волк, - зачем-то прошептал капитан. Вздохнув, Сераковский перекрестил его.

Через два дня, за утренним табльдотом в ресторане номеров Ренье, Волк, развернул «St.-Peterburgische Zeitung». Он прочел: «Драма ревности  на Литейном проспекте. Капитан Генерального Штаба убил известную сочинительницу Екатерину Привольную и застрелился сам».

-Налейте, мне, пожалуйста, еще кофе, - попросил Волк официанта. Закурив египетскую папиросу, он посмотрел на свежий, яркий осенний день за окном: «Распогодилось».

Часы на Альтшдатской кирхе медленно пробили три. Анри толкнул дверь углового магазина на Юнкерштрассе: «Юлиус Фридлендер, чай, кофе, колониальные товары».  В Кенигсберге было сыро, но тепло. С Балтийского моря дул свежий ветер, в парках еще золотилась листва деревьев. В кармане его пальто лежали билеты в каюту первого класса до Гамбурга. Там они пересаживались на пароход до Кале. «К Рождеству будем дома, - ласково подумал Анри, - наконец-то».  Пан Болеслав довез их до рыбацкой деревни западнее Ревеля. Ночью, в трюме небольшой шхуны, пахло солью, за бортом свистел ветер. Юджиния пошевелилась под грубым одеялом: «Ты должен что-то знать, милый».

Анри присел и устроил ее у себя в руках. Он прикоснулся губами к синему алмазу на длинном пальце. Анри сразу, еще в экипаже отдал ей кольцо. «Так положено, - улыбнулся юноша, - ты знаешь, любовь моя. Оно теперь твое, навсегда, а потом перейдет нашим детям».

Он поцеловал мокрые, лазоревые глаза, наклонившись, прижался лицом к ее рукам. «Она мне поверила, - думал Анри, - Господи, я теперь всю жизнь обязан о ней заботится, до конца дней моих. Так и будет, обещаю».

Тогда, в трюме, она медленно говорила, всхлипывая. Анри, наконец, вздохнул: «Эжени, я никогда, никогда не вспомню, чей это ребенок. Он твой, он часть тебя, и, значит, я люблю его, как иначе?»

Он почувствовал, в темноте, как женщина прерывисто, часто задышала. «Ты не понимаешь, - Юджиния покачала головой, - я не смогу, никогда не смогу…, Я буду смотреть на него, и вспоминать…, - женщина махнула рукой на восток: «И, если он узнает, он заберет дитя, и убьет нас всех, тебя и меня, - Юджиния крепко сжала его пальцы: «Он страшный человек, Анри…»

-Хорошо, - Анри покачал ее: «Хорошо, милая. В Кенигсберге я все сделаю. Снимем комнаты, в гостинице таким заниматься опасно. Я дам тебе снадобье. Я сам его составлю, возьму травы в университетской лаборатории, в Альбертине. В университете мой и Давида соученик работает, доктор Гольдман, он мне не откажет. Пожалуйста, не плачь…, - Юджиния обняла его за шею и выдохнула: «Это еще не все».

-Его светлость совершенно точно ничему этому не поверит, - почти весело отозвался Анри, выслушав ее: «Я уже понял, что такое твой муж. Выступлю, так сказать, свидетелем».

-Мне его только показали, - Юджиния помолчала, - избитого…, Я его любила, Анри, но я не могу, не могу…, не могу, чтобы его светлость узнал об этом…, И тетя Ева, я так перед ней виновата…, В письме, он меня заставил признаться, что это было убийство из ревности. Маленький Джон меня просто застрелит, и будет прав.

-Как его отец, - подумала Юджиния, и закусила губу: «Это еще не все».

Анри поцеловал ее сломанное запястье: «Любовь моя, тебя били, пытали…, Неизвестно, что Маленький Джон бы сделал на твоем месте. И он не такой человек, как его отец. Бабушка мне рассказывала, и тетя Полина тоже. Он совсем другой, поверь мне».

-Не стоит, - Юджиния закрыла глаза и уткнулась мокрым лицом в его крепкое плечо, - не стоит говорить о морфии. Там, в Санкт-Петербурге, это была минутная слабость. Я больше к нему никогда не вернусь. Мы уедем в Париж, и все устроится.

-Спи, - он уложил ее на одеяло и поцеловал куда-то в ухо, убаюкивая: «Спи, здесь качает, хорошо, как в колыбели. Я тебе расскажу о твоем брате, о подземной дороге, что они с Питером в Лондоне строят, обо всем…»

Юджиния дремала и видела перед собой лазоревые глаза Стивена, в заснеженном Летнем Саду. «Господи, бедный мой братик, - подумала женщина, - такое ранение…Я видела, шрамы у него на лице. И он любимую девушку потерял, хотя сын у него остался…, У нас тоже будут дети, обязательно, - она улыбнулась. Юджиния не хотела вспоминать о квартире у Пантелеймоновского моста, о мальчиках, старшем, похожем на нее, и младшем. Саша был в отца. «Я их больше никогда не увижу, - сказала себе Юджиния: «Я им не нужна, они меня никогда не любили».

-Подожди, - она прижалась к Анри, - ты слышал, его старшего брата убили на Крымской войне. Степана.

-Кузина Марта успела отправить письмо в Лондон, - вздохнул юноша, - о том, что она его нашла. А потом и она сама пропала. Никто не знает, что там случилось. Они оба погибли, наверное.

-Я…, я рассказала ему о кузине Марте, - услышал Анри ломкий голос, - о том, что она была сестрой милосердия. Он, наверное, нашел ее в списках пленных, и…., - Юджиния не закончила. Анри помолчал: «Поверь мне, ему когда-нибудь отомстят. Не Макс. Макс другими делами занят, - юноша, невольно, усмехнулся: «Его светлость, или еще кто-нибудь. И не бойся, пожалуйста, - Анри все обнимал ее, - я с тобой, Эжени, и так будет всегда».

Анри купил фунт кофе и взглянул на старинный, серебряный ханукальный светильник.  Хозяин  магазина был в кипе. Анри, невольно, улыбнулся: «Давид на Хануку женится, надо ему подарок послать. Летом можно с Юджинией в Ренн съездить, в гости к дяде Жану. Рыбу половить, по лесу погулять, - он посмотрел на часы: «Все должно было закончиться. Бедная моя девочка, надо было мне остаться, ей больно…»